12/21/2011 | Аделия Омер де Гелль

Через несколько часов мы прибыли в Улу-Узень, имение баронессы Аксиньи, чья романтическая судьба долго занимала Южный берег.

Отвергнутая обществом из-за происшествия, разбившего ее жизнь, она несколько лет тому назад обрекла себя на абсолютное уединение, принимая лишь редких иностранцев; но благодаря моей дружеской связи с одной из ее дочерей, вышедшей замуж в Одессе, наш визит был давно объявлен и ожидаем в Улу-Узени, и то, что мы теперь ехали верхом через долины и овраги, делающие эту часть берега такой живописной, было с нашей стороны ответом на настоятельное приглашение баронессы.

Мы застали эту даму, когда она кричала своей дочери, склонившись над балюстрадой киоска: «Анна, сестрица Анна, не видно ли, чтобы кто-нибудь ехал?» Но юная девушка, гибкая и дикая, словно газель, едва заметив нашу передовую лошадь, поспешно исчезла и решилась быть нам представленной лишь через два дня.

Прежде чем проникнуть в этот очаровательный приют уединения, я хочу в немногих словах разъяснить причины, которые укрыли в этом затерянном уголке побережья одну из самых привлекательных женщин, какую я только встречала.

Очень юной выданная замуж почти за старца (барона де ***, ливонца по происхождению), прекрасная Аксинья многим внушала страсть и была обязана этому дару, часто завидному, но всегда фатальному, весьма бурной жизнью. В свою очередь, она тоже полюбила и была застигнута во время свидания супругом, который повел себя в этих обстоятельствах подобно всем ревнивым мужьям. Он нанес ей сильный удар кинжалом, след которого она носит на плече, а любовника убил наповал. Весь Крым был взволнован катастрофой, которая походила скорее на заимствование из последних страниц современного романа, нежели из нравов страны, немного чопорной в отношении галантности.

Между супругами немедленно последовал разрыв. Барон выделил из своих огромных владений часть, позволяющую его жене устроить великолепное поместье, и присовокупил к этому щедрому дару приличный пенсион. Кроме того, в качестве утешения она сохранила подле себя младшую из дочерей и героически решилась далее жить лишь воспоминаниями, сберегая тайну своих скорбей и, быть может, угрызений совести.

Когда я приехала в Улу-Узень, десять лет минуло после катастрофы, и в течение этого срока баронесса никогда не ступала за пределы своего имения. Следует заметить, что подобная сила воли у женщины красивой и очень модной искупает ошибки и, более того, свидетельствует о натуре необыкновенной.

Ее супруг жил в Симферополе, довольствуясь тем, что раз в год принимал у себя юную дочь, и не изъявлял ни малейшего желания видеть ее мать, питая неодолимое отвращение к Улу-Узени, где свершилась драма — роковая причина их разрыва.

Со своей стороны, баронесса поклялась не нарушать границ заточения и отбросить всякие попытки к примирению. Так текли годы, а они не обменялись ни единым взглядом, и лишь поверенному в делах было поручено разрешение вопросов, которые могли внезапно возникнуть. Дитя выросло; во время нашего визита это была очаровательная девушка восемнадцати лет: дикая, своенравная и грациозная — совершенно в гармонии с поэзией этих мест и уединением ее жизни.

Осведомленная обо всех этих подробностях старшей дочерью баронессы, вышедшей замуж за адъютанта графа Воронцова, я, таким образом, ехала в Улу-Узень с чувством интереса и любопытства, понятного всем женщинам. Тайно я опасалась найти совершенно обыкновенную женщину там, где ожидала увидеть героиню романа. Но первый взгляд, брошенный на ее поэтическое жилище, подтвердил все, что мне о ней рассказывали: живость воображения, обожание природы и чувство прекрасного тотчас угадывались в изяществе деталей и в изысканном вкусе, присущем устройству этой прелестной дачи.

Прислоненная к пологому холму основная часть здания представляет архитектуру, исполненную фантазии и напоминающую konacks (дворцы) Босфора. Широкая галерея, сплошь покрытая розами, жимолостью и диким виноградом, гирлянды которых обвивают изящные столбики и добираются до второго этажа, дарит обитателям пространство, тень и прохладу, служа в то же время, благодаря почти невидимой решетке, огромной вольерой, где вьет гнезда и поет множество разных птиц.

Повсюду взгляд встречает только заросли цветов, свежую поросль, журчащие фонтаны, киоски, расставленные в лесу. Несколько намеренно оставленных просветов позволяют мельком видеть море и корабли, бегущие на горизонте. В качестве декорации миловидная татарская деревня Демерджи представляет свои плоские крыши и белые минареты, а в качестве обрамления покрытые пробковым и каменным дубом холмы образуют зеленый полукруг, где в абсолютной свободе резвятся многочисленные стада коз.

Меня устроили в павильоне, где обычно жила юная Ольга (дочь баронессы). Этот уголок, состоящий из двух комнат, казалось, был создан, как и все в Улу-Узени, по мановению волшебной палочки. Невозможно вообразить ничего более яркого, более очаровательного и романтического. Спрятанный в лесу на берегу речушки, которая катит свои ясные воды по галечному ложу, он совершенно уединен, хотя и близок к основному зданию.

Не будь то ребячеством, я досконально описала бы обстановку этого пристанища — настоящего гнездышка для поэта или для девушки — в том виде, в каком я и сейчас его вижу: пяльцы, установленные в маленькой гостиной; красивые бабочки, приколотые к стене; жардиньерки, где располагаются экзотические цветы; вольеры, полные синих птиц; серебряный туалет; диван красной материи в золотых полосках; китайские шторы — все детали этого очаровательного уголка исполнены вкуса и утонченности.

С самого начала моя хозяйка показалась мне нрава робкого и немного дикого — результат образа жизни, совершенно оправданного ее положением. Но спустя несколько дней скованность исчезла, а вскоре между нами установилась настоящая задушевность, которая сделала мое пребывание в Улу-Узени бесконечно приятным. Найдя во мне подобную ей страстную поклонницу природы, баронесса была чрезвычайно счастлива приобщить меня к своим сельским привычкам — единственным привязанностям, когда живешь в деревне.

Видя ее столь свежей, столь спокойной среди ее цветов и птиц, поначалу я посчитала ее совершенно счастливой, но позже в этом горделиво замкнутом сердце я распознала скрытую горечь и постоянную боль. Поэтическая натура не по образу тех, кто пишет стихи, а благодаря манере все идеализировать, она умела придавать странную прелесть самым обычным в жизни вещам. Все испытывали влияние этого исключительного характера: ее слуги, дочь, редкие соседи только и искали средства угодить ей, сделать ее жизнь приятной и счастливой. Одним из ее развлечений была пряжа, и это занятие столь хорошо ей удавалось, что звали ее не иначе, как ласковым именем «королева Пелеринка». Вся ее личность имела нечто царственное. Крепкая воля, сознание собственной силы с некоторой тенью задумчивости делали ее неотразимой. Смогу ли я когда-нибудь забыть наши долгие гуляния по морскому берегу, ночные прогулки по холмам, мечтания в лесных киосках и особенно наши беседы, которые открывали передо мной тонкий ум, возвышенное воображение, решительную и нежную душу, умеющую черпать из великой книги природы силу для одинокой жизни и скрывать желания в узких границах своего Тебайда38.

С первого дня приезда с сильным удивлением я замечала, что наша хозяйка была беспрестанно осаждаема тучей миленьких синичек, которые клевали ее волосы и руки с самой необычайной бесцеремонностью. Насладившись моим удивлением, баронесса объяснила мне, что эти синички были третьим или четвертым поколением, происходившим от пары, которую она вырастила два года перед тем, а весной выпустила на волю. В следующем году пара появилась снова, но вместе с птенцами, которые без труда привыкли брать пищу в галерее дома, а позже — из рук их очаровательной покровительницы.

Их примеру последовали другие птицы; вот почему туча беззаботных воздушных обитателей вьет гнезда и наслаждается жизнью в галерее, окруженной сеткой, дабы защитить пташек от хищных птиц.

Можно ли встретить инстинкт более трогательный, чем тот, что подсказал этим птичкам привести своих малышей к тому месту, где сами они нашли заботу, пропитание и свободу?

Это делает весьма правдоподобной роль покровительницы птиц в «Теверино» — одном из самых прелестных творений Жорж Санд.

Чтобы внести разнообразие в наши удовольствия, однажды баронесса повезла нас к одному из сельских соседей, живущему в своем имении совершенно одиноко, но не из эгоизма, не из мизантропии, а единственно с целью безраздельно посвятить себя страсти к ботанике.

Два имения разделены глубоким оврагом, который делает дорогу достаточно опасной, так что по ней приходилось тащиться на волах. Именно на таком необычном экипаже в сопровождении татарина с длинным шестом в руках мы приехали к г. Фавицкому, который был совершенно очарован и смущен, принимая дам. Известно, насколько холостяки, особенно ученые, неловки в подобных обстоятельствах. Поэтому я ожидала отменно скверного обеда и тысячи смехотворных происшествий, но благодаря тому, что баронесса взяла в свои руки заботы, касающееся хозяйства, все прошло наилучшим образом.

Ей к тому же пришла великолепная идея послать в деревню за татарскими красавицами, чтобы я смогла их рассмотреть.

С их приходом наши господа должны были покинуть гостиную, которая тут же была преображена в истинный гарем, благодаря присутствию этих юных женщин, поначалу боязливых и нелюдимых, словно настоящие газели, но вскоре освоившихся. По нашей просьбе они проворно сбросили башмачки и покрывала, чтобы показать нам национальный танец. Мало того, они так расхрабрились, что попросили нас следовать их примеру, — просьба, которая была полностью удовлетворена. Отставив таким образом всякую степенность, мы присоединились к танцу, пытаясь подражать расслабленности их поз, тогда как они, в свою очередь, попробовали танцевать галоп на татарский мотив. Это было истинно забавное зрелище.

Одна из этих женщин поразила меня великолепными чертами лица. Это была голова императрицы, такая, какой ее изображали на древних медалях. Подобно детям, они настолько быстро и хорошо освоились, что через четверть часа вырядили нас в свои куртки и покрывала, а сами щеголяли в наших шалях и шляпках.

В самый разгар этих переодеваний я имела коварство открыть дверь моему супругу, с жалким видом стоявшему за нею, — развязка комического действа была неожиданной. Забегав туда-сюда, как испуганные лани, они сделали вид, будто прячут свои лица, но, по существу, отважно приняли свою роль в этом непредвиденном происшествии, и доказательством было то, что в конце концов все они остались с открытыми лицами.

Три недели быстро прошли в такой удивительной задушевности, но час отъезда, хотя и откладывался неоднократно, наконец настал и прервал нашу дружескую связь, которая уже казалась нам старинной — настолько мы были друг другом очарованы.

Накануне отъезда мы вышли из дома рано утром с намерением совершить последнюю и долгую прогулку. Чтобы разъяснить смысл дальнейших событий, я должна сказать, что во время наших прежних экскурсий баронесса всегда избегала дороги на Демерджи, находя удовольствие в том, чтобы постоянно от нее отворачиваться. Это отвращение объяснялось легко. Демерджи, где она раньше жила, была связана с ужасными воспоминаниями, и этого хватило, чтобы сделать вид этой деревни невыносимым для нее. Поэтому мое удивление было крайним, когда баронесса нарочно направилась по тропинке, которую до сих пор столь тщательно избегала. Я поняла, что ее занимает нечто необычное, и с любопытством последовала за ней.

По мере нашего продвижения чело прекрасной хозяйки имения видимо омрачалось, и она, конечно, не из ложной стыдливости не раз собиралась вернуться; но, желая наконец проникнуть в ее сердце, я отвлекала ее своими рассказами и заставила ускорить шаг, повествуя то о том, что творится в калмыцком шатре, то — в ауле черкесской княжны. Моя хитрость вполне удалась: мы добрались до первых домов деревни и не могли отступить, поскольку наше появление (неслыханный здесь случай) было встречено настоящими криками радости. Нас тут же обступило все женское население, забрасывая своих coconna, coconnitza (даму, дамочку) выражениями любви и почтения. Одни целовали край ее платья, иные угощали нас по восточному образцу dolchess с сосудами студеной воды; девушки, любопытные и робкие, одна за другой показывались перед баронессой, о романтических приключениях которой им рассказывали матери — все это создавало очаровательную сцену простодушия и местного колорита.

Весьма растроганная, моя спутница позволила увлечь себя на площадь, узнавая с почти детской радостью места и лица, которые так давно ей были знакомы. Пребывая в восторге, многие женщины откинули в сторону покрывала, что представило мне случай увидеть несколько головок по-настоящему прелестных.

Когда это первое опьянение прошло, понадобилась решимость, чтобы заметить дверь, которая, без сомнения, случайно приотворилась, будто приглашая нас переступить через порог. Нужно ли прибавлять, что эта дверь, затененная двумя мощными платанами, была дверью в бывший дом баронессы?

«Знаете ли, — сказала она мне с необычным замиранием, — знаете, что прошло десять лет, как я входила туда в последний раз?»

Какая горестная откровенность в этих простых словах! Конечно, я должна была быть достаточно великодушной, чтобы оторвать ее от этого проклятого места, но жгучее любопытство сделало меня почти жестокой. Воспользовавшись волнением, я заставила ее войти в эту дверь, которая десять лет скрывала ее юность и любовь.

Дом, покинутый бароном, не имел никаких обитателей, кроме старого татарского сторожа, неухоженная и дикая внешность которого навела на меня почти ужас. Вид хозяйки его ошеломил. «Алла Керим!» — пробормотал он, входя в дом, чтобы отворить двери и окна, которые не открывались, быть может, со времени роковой катастрофы.

Задержавшись на минуту во дворе в ожидании сторожа, мы вдруг увидели, как из конуры, наполовину погребенной под мусором, выбрался несчастный, исхудавший, дрожавший несмотря на солнце пес, который силой удивительного инстинкта, свойственного этим животным, почуял присутствие своей хозяйки.

А ее чувства были настолько сильными, когда она узнала друга прежних дней, что лицо ее тут же покрылось слезами: «Бедный Салгир! Бедный Салгир!..» И более она не могла сказать ничего.

Это была черная борзая персидской породы, великолепно сложенная, но настолько истощенная, настолько ослабевшая и прозрачная, что не было ничего более жалкого, чем ее вид.

«Посмотрите, — сказала мне баронесса, горестно лаская пса, — как все здесь отмечено печатью тоски и забвения. Когда-то жизнь, солнце, юность одушевляли даже камни этого двора, который видел столько сияющих кавалькад; когда-то это несчастное животное было красивым, быстрым, счастливым, как все, кого любят!

А сейчас взгляните на эти обломки, на этот зеленоватый мох, на разрушенный колодец, буйную траву, которая скрывает мои следы, и согласитесь, что над этим местом тяготеет какое-то проклятие. Ощущается, угадывается, что жизнь была остановлена здесь одним из тех фатальных кризисов, которые разрушают все: и людей, и предметы — сама природа, нежная и ласковая в быстротечные дни счастья, радостно разрушает все то, что более не оживлено дыханием разума и чувств. С какой странной гибкостью она умеет отражать духовные изменения в нашем существовании! Мы счастливы — и солнце ласкает нас, цветы опьяняют, бризы убаюкивают; все, вплоть до травинки, цветущей под нашими ногами, становится привлекательным.

Счастье ускользает — и природа вновь принимается за свою уничтожающую работу: предметы разрушаются, формы изглаживаются, черты ломаются, и все несет на себе след глубокой скорби.

Увы! Этот дом — поразительное тому доказательство! У него была своя юность, свежесть, привлекательность, когда я была юной, красивой и привлекательной; теперь он мрачный, сырой, обветшалый…

— Потому что вы стары и безобразны, — сказала я с улыбкой. — Разве не такой вывод следует из ваших рассуждений? Только любое зеркало даст вам очевидное опровержение. Возьмем хоть это, пусть у него и зеленоватый оттенок; взгляните на это милое и свежее лицо, сияющие глаза, богатые волосы и скажите мне: разве сочетается это с тем мало привлекательным видом, который вас окружает?

— О, конечно, — продолжала она с сокрушенной улыбкой, — физически я еще не обветшала до такой степени, но если бы вы могли читать в моей душе, вы увидели бы тот же мрак, ту же скорбь, что и в этих комнатах, лишенных воздуха и света».

Всякий, кто наделен долей воображения, поймет грустное очарование, какое я должна была испытать при виде этой красивой и романтической женщины, которая после стольких лет отсутствия, будто по волшебству, оказалась на сцене своей первой молодости. Какой мир воспоминаний, мыслей, сожалений должен был взволноваться в ее душе при взгляде на эти предметы — мертвые буквы некогда захлопнутой книги!

Во всех комнатах царили ледяная сырость, запах плесени, указывая на заброшенность. Баронесса вела меня из комнаты в комнату, подробно разъясняя мне назначение каждого помещения тою скороговоркой, которая выдавала возбуждение нервов, владевшее ею. Оставалось посетить лишь одну комнату — опочивальню. Входя туда, моя спутница сильно побледнела и жестом указала мне на портрет мужа и на свой, разделенные настенными часами старинной формы, неподвижная стрелка которых увеличивала уныние места. Я долго рассматривала надменное и мрачное лицо барона. Решительные, сильно выделяющиеся черты его лица являли эмблему грубой силы, и я почувствовала себя объятой дрожью, когда представила, что должна была выносить его жена в первые годы брака. Все прошлое этой женщины оправдывалось черствым и суровым обликом ее супруга.

Сжав руки у груди, баронесса была, если можно так выразиться, одурманена избытком горечи, почерпнутой из этого грустного созерцания. «Вот, — произнесла она с тенью помрачения, — взгляд, который леденил меня; уста, с которых срывались только слова насмешки и презрения; грудь, в которой никогда не билось благородное сердце; рука…»

Я увела ее на балкон, где, побежденная своими чувствами, под влиянием места и потребности в откровении, что остро ощущается в одиночестве, она раскрыла мне свое сердце; она рассказала мне простую, но волнующую историю обо всем, что ей пришлось перенести, с силой описав несчастие девушки, отданной за человека, сердце которого истощено тысячей любовных связей, душа которого развращена, и который мог подарить супруге лишь дружбу, основанную на привычке, — чувство слишком недостаточное для юного сердца, жаждущего любви. «К тому же, — прибавила она, — могу ли я сказать, что он наградил меня этой дружбой, когда все его забавы оскорбляли мои вкусы, чувства, убеждения, инстинкты? Всегда вооруженный холодной насмешкой, он меня беспрестанно ранил и делал мою жизнь поистине невыносимой».

Обещание сохранить в тайне откровения этого разбитого сердца вынуждает меня оставить рассказ неоконченным. Я желала лишь разбудить воспоминания о простой прогулке, впечатления от которой неизгладимы. Все возбуждало мое воображение до крайней степени. Между признаниями баронессы и тем, что нас окружало, было абсолютное созвучие; это была пора, когда поет соловей, когда распускаются цветы, когда шелестит морской бриз; это была пора, когда можно говорить лишь о любви, юности и поэзии! Когда я слушала трогательные воспоминания баронессы о ее юности, мне казалось, будто я вижу белокурые и смеющиеся лица любви, юности и поэзии, появляющиеся в зарослях сирени, ракитника и акации, которые стряхивали на нас благоуханные грозди.

Через два дня я была на борту «Святого Николая» (парохода, курсирующего между Ялтой и Одессой) и с неизъяснимой грустью смотрела на берега Тавриды, которые более и более таяли на горизонте и зубчатый очерк которых растворился наконец в вечерней дымке

Путешествие в прикаспийские степи и южную Россию Адели Омер де Гелль
1841 г.