(трохи офтопік) Прогрессивный паралич
06/25/2003 | Спостерігач
http://www.versii.com/material.php?pid=5913
Прогрессивный паралич
Дмитрий Быков, Москва
Русская общественная мысль пребывает в параличе, что в принципе объяснимо. Причина, по которой современный русский публицист (желающий сохранить лицо, работу, реноме и статус) не может поставить диагноз обществу – а именно в постановке таких диагнозов и заключается его предназначение – довольно проста: придется говорить вещи, в высшей степени некомильфотные с точки зрения все еще господствующей "либеральной" идеологии…
По этой же причине ни на какие действия не способен Владимир Путин, вынужденный маневрировать на крошечном участке того обширного поля, которое, по идее, ему следовало бы вспахать, – но поле на поверку оборачивается минным. Причем нет никакой гарантии, что место Путина займет политик более одаренный (хотя можно практически не сомневаться в том, что это будет политик более радикальный). В свое время рокер Сергей Доренко, давая интервью автору этих строк, точно предсказал, что бояться следует не Путина, а именно его преемника – по всей вероятности, "легионера" с чеченским опытом, красным лицом и полным отсутствием комплексов. Об этике Доренко можно спорить, но интуиция его бесспорна.
Между тем, именно у Путина был великий исторический шанс, которым он, судя по всему, воспользоваться не сумеет. Он во многих отношениях заложник собственного окружения (и репутации, все еще либеральной, поскольку за ним стоит авторитет его учителя Собчака). Исторический шанс заключался в попытке решительного, но цивилизованного реформирования России, возвращения ей утраченного имперского статуса. Цивилизованным я называю такой путь, при котором причинение населению наибольших страданий не является самоцелью, а жестокость и решительность остаются средством. К сожалению, в садо-мазохистском российском сознании степень полезности и, более того, талантливости того или иного политика определяется именно масштабом причиняемых им страданий и неудобств. На этот путь, по всей вероятности, Россия свернет опять – поскольку он предоставляет вожделенную возможность ходить по кругу, избегая самого страшного, а именно – называния вещей своими именами.
Сейчас у нас короткая пауза, когда можно и нужно бы сделать это самое: четко осознать некие простейшие вещи; но Россия предпочитает возлюбленное садо-мазо, которое избавляет ее от наиболее болезненной процедуры, от самопознания. Русский дух способен вынести все, кроме трезвой самооценки; есть нечто такое в глубинах национального характера, что главным страхом всякого россиянина остается страх зеркала. Это ужасней любых репрессий – поскольку никакие репрессии, простите за рифму, не приводили к такой общенациональной депрессии, как горбачевская гласность. Недавно петербургский публицист Дмитрий Губин, едва ли не самая светлая голова в современных отечественных СМИ, высказал потрясающую мысль: разумеется, страх населения перед переписью 2002 года есть уже сам по себе чрезвычайно тревожный симптом, но недальновидны те либеральные, вечно-иронические словоблуды, которые привычно объясняют этот страх нежеланием сообщать о себе государству какие-либо компрометирующие подробности. Вопросник переписи построен так, что никаких подробностей можно не сообщать; обозреватель "Собеседника" Владимир Воронов справедливо замечает, что любой переписываемый вправе указать произвольный источник доходов, вплоть до особо оговоренного "сбора бутылок или подаяния". В конце концов, где гарантия, что ваш четырехэтажный особняк построен не на пресловутые бутылки? Не очередного контакта с государством боится наш человек, а того зеркала, которое эта перепись поднесет к его глазам. Чтобы не сказать – к губам.
Правота Губина подтвердилась уже в первые послепереписные дни, когда выяснилось, что, по самым предварительным прикидкам, в России четыре миллиона бомжей. Это население большой европейской столицы или небольшой страны, и нет никаких оснований полагать, что перед нами полные данные. Судя по московскому метро, где буквально в каждом вагоне до глубокой ночи катается пара-тройка зловонных обитателей придонного слоя, в одной Москве бомжует никак не меньше пятидесяти тысяч человек. В Петербурге нищие и калеки стоят на каждом углу – в самые мрачные перестроечные времена не наблюдалось ничего подобного. Пресловутый экономический подъем, о котором нам столько толкуют, протекает на этот раз уж очень своеобразно – примерно как во времена застоя, когда неуклонно возраставший рост производства и потребления выражался в периодическом исчезновении сливочного масла или мужских носков. Если же в результате переписи станет известен реальный прирост населения и естественная его убыль, да масштаб утечки мозгов в истекшие десять лет, да количество людей, работающих не по специальности – Россия увидит такой портрет своего населения, что вынуждена будет признать истекшее десятилетие самым позорным и разрушительным в своей истории. А это, по идее, должно бы привести к столь радикальной переоценке ценностей, что утомленное население может ее и не выдержать: второй раз за пятнадцать лет так менять мировоззрение не по плечу и Сергею Михалкову – что уж говорить про менее гибких россиян!
Я склонен, разумеется, уважать оптимистов, в том числе одного из лучших российских публицистов Александра Горянина, искренне полагающего, что Россия встроилась в цивилизованный мир с наименьшими потерями. Ежели бы она в самом деле встраивалась в цивилизованный мир, потери и впрямь следовало бы считать минимальными; но поскольку никакой компенсации за бесконечные национальные унижения и полную потерю статуса в итоге не последовало, страна начинает все больше напоминать двух ковбоев из анекдота, обменивающихся глубокомысленным замечанием: "Не кажется ли тебе, Билл, что мы нажрались дерьма за собственные деньги?" – "Кажется, Джон". От цивилизованного мира сегодняшняя Россия значительно дальше, нежели в застойные, запойные, трижды проклятые семидесятые. В 1972 году у академика Сахарова были все основания надеяться на конвергенцию, хотя в восьмидесятые годы эта социальная теория и казалась бесконечно наивной; однако у России-1972 все-таки было больше шансов на конвергенцию с Западом, нежели у России-2002/3 – на полноценное встраивание в это самое сообщество. Причина довольно проста и заключается не в экономических или идеологических параметрах нынешней России (это все производные, вторичные вещи), а в состоянии ее населения – главного ресурса всякой страны. В России-1972 работало множество специалистов мирового класса в самых разнообразных областях, от военной до литературной; мобилизационный ресурс этого населения, обеспеченный, конечно, и страхом, и несвободой, и долгой привычкой к пыткам и унижениям советского быта, – был все-таки велик. Находилось в обществе, вероятно, процентов десять пассионариев с обеих сторон: около трех процентов отважных диссидентов, готовых пожертвовать жизнью за права человека и свободу собственной совести, и примерно вдвое больше ограниченных, но столь же искренних патриотов, полагавших советский строй лучшим в мире. Так что в случае чего было кому постоять за честь отечества, хотя понималась эта честь всеми по-разному. Как в финале "Чука и Гека", помните? "Что такое счастье, каждый понимал по-своему"... Ясно было только, что надо крепко любить эту землю, "которая зовется Советской страной".
Россия-2002/3 пребывает точно в таком же застое: вырождающийся либерализм ничем не лучше вырождающегося тоталитаризма. Вся разница, довольно парадоксальная, но для меня давно уже несомненная, заключалась в том, что русский тоталитаризм каким-то образом (это уже тема для этнопсихолога) позволял фундаментальным основам русской национальной жизни сохраняться. Русский либерализм, напротив, именно по этим основам и ударил, хотя был на первый взгляд несравненно мягче и гуманней разрушенного тоталитарного строя. Что поделаешь: иногда молот пощадит то, что безжалостно и без остатка разъест тихая серная кислота.
Достаточно сравнить декоммунизацию СССР и денацификацию Германии, чтобы увидеть разницу конечных результатов и, соответственно, задач. Германия распалась на две части, СССР развалился на пятнадцать, и нет никакой гарантии, что этот процесс остановился. Обе половины побежденной Германии вышли на быстрый экономический рост уже через пять лет после капитуляции; разумеется, существовала могучая помощь извне. Видимость могучей помощи извне существовала и в восьмидесятые-девяностые годы, хотя подсаживание больного на долговую иглу и колонизация его рынка вряд ли может считаться столь уж бескорыстным содействием; однако тут виноваты не только внешние обстоятельства. Тем не менее, невзирая на помощь всего мирового сообщества, Россия и по сей день не достигла устойчивого экономического роста, и нет никаких оснований полагать, что за два года, оставшихся до конца первого путинского срока, эта ситуация радикально изменится.
Задав этот вопрос (о декоммунизации и денацификации) одному из самых яростных апологетов русского либерализма, моему другу Виктору Шендеровичу, я получил весьма хитрый ответ о том, что подлинной декоммунизации в России не было – на тех же постах остались те же люди.
Смею думать, что именно отказ от витавшей в воздухе идеи люстрации и от полной декоммунизации страны в конечном итоге спас отечественную государственность, поскольку если бы коммунисты потеряли право занимать какие бы то ни было должности (как это произошло в Германии с членами НСДАП), сегодня говорить о России можно было бы лишь в прошедшем времени. Понимаю сожаление либералов, которым, вероятно, лишь в самых сладких снах грезился подобный результат. Но инстинкт самосохранения народа оказался в данном случае сильней.
Итак, паралич русской общественной мысли (и общественной жизни) обусловлен неспособностью даже самых честных отечественных мыслителей отказаться от либеральной системы ценностей, на вершине которой – как на верхней точке финансовой пирамиды – красуется личная свобода и личное же благоденствие. Истинно геббельсовская мощь пропаганды в 1986-1989 годах усиливалась еще и всеобщим омерзением, долго сдерживаемой ненавистью к "тоталитарному монстру", усталостью от семидесяти лет непрерывной мобилизации, насилия над собой, отказа от комфорта и пр. Разразившийся социальный взрыв (тут Горянин прав, относительно тихий, но по своим последствиям не менее разрушительный) привел к полному отказу от самой идеи общественного долга. Сегодня в России безнадежно скомпрометированы (по крайней мере, в глазах трудоспособного населения) идеи сильного государства, сильной армии, многонациональности, имперского величия и даже идея повседневного труда. Работа давно стала чем-то вроде проклятия, и в лучшем случае насмешки достоин тот, кто работает не ради денег и не по принуждению. Я достаточно хорошо знаю сетевую среду и осведомлен о вкусах и нравах русского Интернета. Там я вот уже больше года веду рубрику "Быков-quickly" в "Русском журнале" и неоднократно наблюдал реакцию большей части читателей-пользователей на любую попытку заговорить о надличностных ценностях или пресловутом мобилизационном ресурсе. "Вы зовете нас в ГУЛАГ!" – типовая реакция номер один. "Если вы считаете позором поражение России в чеченской войне, то почему вы сами еще не в Чечне?" – типовая реакция номер два. Сетевой публике трудно взять в толк, что я не из тех, кто делает мертвое дело. А чеченская война останется мертвым делом до тех пор, пока ведущая ее страна останется аморфным образованием без цели, ресурсов и национальной самоидентификации.
Эта самоидентификация, кстати, останется неосуществимой до тех пор, пока на вопрос о цели и смысле существования российского государства будет даваться традиционный либеральный ответ о "достойном существовании" и о "невмешательстве государства в частную жизнь". Именно такую парадигму выстраивает в своих статьях на протяжении многих лет архилиберальная публицистка Евгения Альбац, чьи последние колонки в "Новой газете" посвящены как раз избыточной силе нашего государства и слабости бизнеса. Вероятно, в идеале, как он представляется Евгении Альбац, российский бизнес распоясался бы окончательно и уничтожил бы то немногое, что государство пока умудряется от него защищать, – школы, издательства, музеи, бесплатные поликлиники (которых, впрочем, лучше бы и вовсе не было – таков сегодня их уровень)... Бизнес способен пожрать решительно все: искусство, науку, а главное – само понятие ценностей, которые нельзя выразить в “условных единицах”. Попустительство зверскому, хлевному началу в человеческой природе – именно в этом и выражается русский либерализм, который имеет весьма касательное отношение к либерализму американских отцов-основателей.
Расслабленность, цинизм и отвращение к себе – вот основные составляющие сегодняшнего самоощущения девяти десятых российского населения. Вопрос о смысле каждодневной изнуряющей суеты, в которую эти девять десятых вовлечены, нет времени не то что поставить, а и сформулировать, о чем достаточно откровенно поведал недавний фильм Филиппа Янковского "В движении". Отрадно, что кризиса среднего возраста не избежало и поколение отечественных клипмейкеров. Казалось, этой прослойке чуждо решительно все человеческое; приятно иной раз ошибиться в людях.
Впрочем, некоторое движение в сторону пересмотра либеральных взглядов наметилось в стане молодых отечественных критиков и журналистов: далеко не так одинок Дмитрий Ольшанский, храбрее других "сжегший все, чему поклонялся". Он выступил со статьей "Как я стал черносотенцем", обеспечившей ему долгую, пафосную и бездарную травлю значительной части литературного сообщества. Проблема, однако, в том, что после прощания с либеральным станом примкнуть к какому-либо другому становится поистине невозможно: раньше хоть было из кого выбирать. Бездари группировались вокруг антисемитов и почвенников, таланты – вокруг прогрессистов и западников. Сегодня талантливых западников почти нет, но и одаренных почвенников не прибавилось; не зря Сорокин и Проханов издаются в одном издательстве и продуцируют продукт примерно одного качества. Тот же Ольшанский, справедливо разругав кумиров либеральной тусовки, похвалил "Господина Гексогена", хотя надо быть Холмсом, чтобы найти в этой книге следы литературных достоинств (впрочем, Холмс никогда не брался за скучные дела). Зайдя в кофейню или в "модный" кинотеатр американского образца, вы можете быть уверены, что их обитатели в качестве опознавательных знаков держат на столах или на коленях книги Мураками (обоих), Павича или Переса-Реверте (обозреватели литературы в глянцевых журналах давно уже пишут слогом, каким прежде рекомендовали модные в данном сезоне штаны и плащи; так вот, нынче носят Пинчона, завтра будут носить Крусанова...). Однако нет никакой гарантии, что сочинения Олега Павлова или Александра Сегеня хоть чем-то отличаются в смысле качества от этой квазистильной продукции.
На руинах русского либерализма и столь же бездарного русского почвенничества может (и должен, если мы не хотим в самом деле вымереть) возникнуть новый русский патриотизм – трезвая и честная готовность интеллигенции жить в своей стране и работать на ее благо. Традиционные для нашей интеллигенции западничество и оппозиционность во многом обусловлены хронической бездарностью и казенным патриотизмом власти. Однако пора уже вспомнить тезис Пастернака о том, что нельзя вечно покупать себе правоту неправотою времени. Какова бы ни была русская власть, она все-таки давно уже не способна уравновесить всю омерзительность антипутинской пропаганды в исполнении НТВ образца 2000 года или в варианте сегодняшней "Новой газеты", рептильность и прожженность которой сделала ее название нарицательным в журналистских кругах.
Тем не менее, любая попытка заговорить о русском патриотизме по-прежнему вызывает у интеллигенции "погромные ассоциации", а в отношении страны среди интеллектуалов по-прежнему господствует принцип "Чем хуже, тем лучше". Такое упорство – часто вполне искреннее – как будто достойно лучшего применения. Сам Проханов признал, что интеллигенция, утратив решительно все приметы так называемой "достойной жизни", о которой столько говорили либералы, продолжает настаивать на злосчастных либеральных ценностях. Да, бардак, но зато свобода... Да, безработица, но зато возможность купить среди ночи любое количество паленой водки... Пожалуй, среди пяти процентов сколько-нибудь мыслящих жителей России, у которых сохранились хотя бы рудиментарные убеждения, изменилось только соотношение: теперь уже примерно равное количество людей любят и ненавидят отечество, хотя по социальному и интеллектуальному статусу обе эти категории интеллигентов далеко не так далеки друг от друга, как былые диссиденты и патриоты. Именно на сходстве их статусов и характеров строится сегодня надежда Проханова и Березовского совместно выстроить оппозицию нового типа. Но в обозримом будущем больше этих пяти процентов им не светит. Впрочем, от копеечной свечи Москва сгорела.
Упорство (хотя сегодня вернее сказать упертость) значительной части либералов действительно бескорыстно. Новодворской и рубля не накопили строчки, да и Черкизов не магнат. Ими движет эгоизм более высокого порядка: искренняя привязанность к свободе слова. Им, однако, невдомек, что ни о какой свободе для большей части населения страны сегодня нет и речи. Существует не только либеральная цензура, встречающая любые попытки выстроить новую государственную идеологию разнузданной травлей РАППовского образца. Существует цензура финансовая, преследующая недвусмысленную цель не просто опустить, а обрушить планку журналистского дискурса в возлюбленном отечестве. Поразительно, но в месяц тут прибавляется по новому глянцевому журналу (все они давно неотличимы), однако по одному качественному и закрывается. Огромное количество молодых журналистов сидит без работы, но не меньшее количество журналистов оказывается востребованным – в связи с тем, что очередные "Мужская работа" или "Женское коварство" выбрасываются на лотки. Засилье глянцевых жанров и соответствующих дискурсов превращается в национальное бедствие: в России становится физически негде опубликовать аналитический материал. Если этой ценой куплено право утонченного интеллигента Андрея Черкизова публично хамить власти и населению в своих обзорах и колонках – Бог ему судья, но меня такая сделка не устраивает.
Разумеется, от сегодняшнего российского обывателя не требуется ничего сверхъестественного. Никто не загоняет его в ГУЛАГ, не вынуждает жертвовать собой, затягивать пояс, вставать по гудку и сдавать валюту. Ему предлагается пока лишь пересмотреть свои взгляды, а это само собой приведет к иному качеству жизни, работы, культуры... От него требуется только отказаться от мысли, что его личное процветание выше блага его страны – все остальное сделается само собой. Но если в России так и не появится мощная прослойка людей, всерьез исповедующих надличные ценности, – исповедание этих ценностей останется уделом шахидов, боевиков и иных рыцарей джихада, число которых будет возрастать неуклонно. Именно расслабленность и эгоцентризм европейской цивилизации с математической неизбежностью привели к тому, что на другом полюсе мира оказались несгибаемые фанатики, для которых человеческая жизнь – в том числе и собственная – не стоит ломаного гроша.
Но для того, чтобы этот перелом совершился, Россия должна отречься от последних десяти лет своей истории и с презрением отказаться от псевдолиберальной идеологии социального дарвинизма, которую ей навязывали десять лет. Она должна лишить трибуны тех, кто выдавал информационный рэкет за свободу слова. Она должна дать не уголовную, конечно, но жестокую моральную оценку тем, кто оправдывал и благословлял ее стремительное падение. К чести своей, я давно уже разошелся с классово близкими мне "российскими либералами"; меня не жалуют их журналы и не любит их тусовка. Я не без злорадства наблюдал за гниением русского постмодернизма, за смертью некрореализма и постдефолтным кризисом глянцевой прессы. То, что нас ожидает в случае продолжения прежнего курса, будет страшнее всякого дефолта. И потому я давно уже отказался от идеологии русских западников, которым по молодости сочувствовал: свобода слова по-ельцински и уж тем более по-лужковски знакома мне по личному опыту. Благо для тех, кто нашел в себе силы победить либеральный гипноз и одуматься. Но тех, кто не желает этого делать и продолжает сталкивать Россию с единственно спасительного пути, надо лишить всех командных постов (оставив им, разумеется, право печататься, но отняв право затыкать рот оппоненту). Подозреваю, что без этого паралич окажется прогрессивным. Как русский либерализм. А чем он кончается, знают не только медики, но и все, кто читал историю императорского Рима.
16:30 25/06/03
--
Spy!
Прогрессивный паралич
Дмитрий Быков, Москва
Русская общественная мысль пребывает в параличе, что в принципе объяснимо. Причина, по которой современный русский публицист (желающий сохранить лицо, работу, реноме и статус) не может поставить диагноз обществу – а именно в постановке таких диагнозов и заключается его предназначение – довольно проста: придется говорить вещи, в высшей степени некомильфотные с точки зрения все еще господствующей "либеральной" идеологии…
По этой же причине ни на какие действия не способен Владимир Путин, вынужденный маневрировать на крошечном участке того обширного поля, которое, по идее, ему следовало бы вспахать, – но поле на поверку оборачивается минным. Причем нет никакой гарантии, что место Путина займет политик более одаренный (хотя можно практически не сомневаться в том, что это будет политик более радикальный). В свое время рокер Сергей Доренко, давая интервью автору этих строк, точно предсказал, что бояться следует не Путина, а именно его преемника – по всей вероятности, "легионера" с чеченским опытом, красным лицом и полным отсутствием комплексов. Об этике Доренко можно спорить, но интуиция его бесспорна.
Между тем, именно у Путина был великий исторический шанс, которым он, судя по всему, воспользоваться не сумеет. Он во многих отношениях заложник собственного окружения (и репутации, все еще либеральной, поскольку за ним стоит авторитет его учителя Собчака). Исторический шанс заключался в попытке решительного, но цивилизованного реформирования России, возвращения ей утраченного имперского статуса. Цивилизованным я называю такой путь, при котором причинение населению наибольших страданий не является самоцелью, а жестокость и решительность остаются средством. К сожалению, в садо-мазохистском российском сознании степень полезности и, более того, талантливости того или иного политика определяется именно масштабом причиняемых им страданий и неудобств. На этот путь, по всей вероятности, Россия свернет опять – поскольку он предоставляет вожделенную возможность ходить по кругу, избегая самого страшного, а именно – называния вещей своими именами.
Сейчас у нас короткая пауза, когда можно и нужно бы сделать это самое: четко осознать некие простейшие вещи; но Россия предпочитает возлюбленное садо-мазо, которое избавляет ее от наиболее болезненной процедуры, от самопознания. Русский дух способен вынести все, кроме трезвой самооценки; есть нечто такое в глубинах национального характера, что главным страхом всякого россиянина остается страх зеркала. Это ужасней любых репрессий – поскольку никакие репрессии, простите за рифму, не приводили к такой общенациональной депрессии, как горбачевская гласность. Недавно петербургский публицист Дмитрий Губин, едва ли не самая светлая голова в современных отечественных СМИ, высказал потрясающую мысль: разумеется, страх населения перед переписью 2002 года есть уже сам по себе чрезвычайно тревожный симптом, но недальновидны те либеральные, вечно-иронические словоблуды, которые привычно объясняют этот страх нежеланием сообщать о себе государству какие-либо компрометирующие подробности. Вопросник переписи построен так, что никаких подробностей можно не сообщать; обозреватель "Собеседника" Владимир Воронов справедливо замечает, что любой переписываемый вправе указать произвольный источник доходов, вплоть до особо оговоренного "сбора бутылок или подаяния". В конце концов, где гарантия, что ваш четырехэтажный особняк построен не на пресловутые бутылки? Не очередного контакта с государством боится наш человек, а того зеркала, которое эта перепись поднесет к его глазам. Чтобы не сказать – к губам.
Правота Губина подтвердилась уже в первые послепереписные дни, когда выяснилось, что, по самым предварительным прикидкам, в России четыре миллиона бомжей. Это население большой европейской столицы или небольшой страны, и нет никаких оснований полагать, что перед нами полные данные. Судя по московскому метро, где буквально в каждом вагоне до глубокой ночи катается пара-тройка зловонных обитателей придонного слоя, в одной Москве бомжует никак не меньше пятидесяти тысяч человек. В Петербурге нищие и калеки стоят на каждом углу – в самые мрачные перестроечные времена не наблюдалось ничего подобного. Пресловутый экономический подъем, о котором нам столько толкуют, протекает на этот раз уж очень своеобразно – примерно как во времена застоя, когда неуклонно возраставший рост производства и потребления выражался в периодическом исчезновении сливочного масла или мужских носков. Если же в результате переписи станет известен реальный прирост населения и естественная его убыль, да масштаб утечки мозгов в истекшие десять лет, да количество людей, работающих не по специальности – Россия увидит такой портрет своего населения, что вынуждена будет признать истекшее десятилетие самым позорным и разрушительным в своей истории. А это, по идее, должно бы привести к столь радикальной переоценке ценностей, что утомленное население может ее и не выдержать: второй раз за пятнадцать лет так менять мировоззрение не по плечу и Сергею Михалкову – что уж говорить про менее гибких россиян!
Я склонен, разумеется, уважать оптимистов, в том числе одного из лучших российских публицистов Александра Горянина, искренне полагающего, что Россия встроилась в цивилизованный мир с наименьшими потерями. Ежели бы она в самом деле встраивалась в цивилизованный мир, потери и впрямь следовало бы считать минимальными; но поскольку никакой компенсации за бесконечные национальные унижения и полную потерю статуса в итоге не последовало, страна начинает все больше напоминать двух ковбоев из анекдота, обменивающихся глубокомысленным замечанием: "Не кажется ли тебе, Билл, что мы нажрались дерьма за собственные деньги?" – "Кажется, Джон". От цивилизованного мира сегодняшняя Россия значительно дальше, нежели в застойные, запойные, трижды проклятые семидесятые. В 1972 году у академика Сахарова были все основания надеяться на конвергенцию, хотя в восьмидесятые годы эта социальная теория и казалась бесконечно наивной; однако у России-1972 все-таки было больше шансов на конвергенцию с Западом, нежели у России-2002/3 – на полноценное встраивание в это самое сообщество. Причина довольно проста и заключается не в экономических или идеологических параметрах нынешней России (это все производные, вторичные вещи), а в состоянии ее населения – главного ресурса всякой страны. В России-1972 работало множество специалистов мирового класса в самых разнообразных областях, от военной до литературной; мобилизационный ресурс этого населения, обеспеченный, конечно, и страхом, и несвободой, и долгой привычкой к пыткам и унижениям советского быта, – был все-таки велик. Находилось в обществе, вероятно, процентов десять пассионариев с обеих сторон: около трех процентов отважных диссидентов, готовых пожертвовать жизнью за права человека и свободу собственной совести, и примерно вдвое больше ограниченных, но столь же искренних патриотов, полагавших советский строй лучшим в мире. Так что в случае чего было кому постоять за честь отечества, хотя понималась эта честь всеми по-разному. Как в финале "Чука и Гека", помните? "Что такое счастье, каждый понимал по-своему"... Ясно было только, что надо крепко любить эту землю, "которая зовется Советской страной".
Россия-2002/3 пребывает точно в таком же застое: вырождающийся либерализм ничем не лучше вырождающегося тоталитаризма. Вся разница, довольно парадоксальная, но для меня давно уже несомненная, заключалась в том, что русский тоталитаризм каким-то образом (это уже тема для этнопсихолога) позволял фундаментальным основам русской национальной жизни сохраняться. Русский либерализм, напротив, именно по этим основам и ударил, хотя был на первый взгляд несравненно мягче и гуманней разрушенного тоталитарного строя. Что поделаешь: иногда молот пощадит то, что безжалостно и без остатка разъест тихая серная кислота.
Достаточно сравнить декоммунизацию СССР и денацификацию Германии, чтобы увидеть разницу конечных результатов и, соответственно, задач. Германия распалась на две части, СССР развалился на пятнадцать, и нет никакой гарантии, что этот процесс остановился. Обе половины побежденной Германии вышли на быстрый экономический рост уже через пять лет после капитуляции; разумеется, существовала могучая помощь извне. Видимость могучей помощи извне существовала и в восьмидесятые-девяностые годы, хотя подсаживание больного на долговую иглу и колонизация его рынка вряд ли может считаться столь уж бескорыстным содействием; однако тут виноваты не только внешние обстоятельства. Тем не менее, невзирая на помощь всего мирового сообщества, Россия и по сей день не достигла устойчивого экономического роста, и нет никаких оснований полагать, что за два года, оставшихся до конца первого путинского срока, эта ситуация радикально изменится.
Задав этот вопрос (о декоммунизации и денацификации) одному из самых яростных апологетов русского либерализма, моему другу Виктору Шендеровичу, я получил весьма хитрый ответ о том, что подлинной декоммунизации в России не было – на тех же постах остались те же люди.
Смею думать, что именно отказ от витавшей в воздухе идеи люстрации и от полной декоммунизации страны в конечном итоге спас отечественную государственность, поскольку если бы коммунисты потеряли право занимать какие бы то ни было должности (как это произошло в Германии с членами НСДАП), сегодня говорить о России можно было бы лишь в прошедшем времени. Понимаю сожаление либералов, которым, вероятно, лишь в самых сладких снах грезился подобный результат. Но инстинкт самосохранения народа оказался в данном случае сильней.
Итак, паралич русской общественной мысли (и общественной жизни) обусловлен неспособностью даже самых честных отечественных мыслителей отказаться от либеральной системы ценностей, на вершине которой – как на верхней точке финансовой пирамиды – красуется личная свобода и личное же благоденствие. Истинно геббельсовская мощь пропаганды в 1986-1989 годах усиливалась еще и всеобщим омерзением, долго сдерживаемой ненавистью к "тоталитарному монстру", усталостью от семидесяти лет непрерывной мобилизации, насилия над собой, отказа от комфорта и пр. Разразившийся социальный взрыв (тут Горянин прав, относительно тихий, но по своим последствиям не менее разрушительный) привел к полному отказу от самой идеи общественного долга. Сегодня в России безнадежно скомпрометированы (по крайней мере, в глазах трудоспособного населения) идеи сильного государства, сильной армии, многонациональности, имперского величия и даже идея повседневного труда. Работа давно стала чем-то вроде проклятия, и в лучшем случае насмешки достоин тот, кто работает не ради денег и не по принуждению. Я достаточно хорошо знаю сетевую среду и осведомлен о вкусах и нравах русского Интернета. Там я вот уже больше года веду рубрику "Быков-quickly" в "Русском журнале" и неоднократно наблюдал реакцию большей части читателей-пользователей на любую попытку заговорить о надличностных ценностях или пресловутом мобилизационном ресурсе. "Вы зовете нас в ГУЛАГ!" – типовая реакция номер один. "Если вы считаете позором поражение России в чеченской войне, то почему вы сами еще не в Чечне?" – типовая реакция номер два. Сетевой публике трудно взять в толк, что я не из тех, кто делает мертвое дело. А чеченская война останется мертвым делом до тех пор, пока ведущая ее страна останется аморфным образованием без цели, ресурсов и национальной самоидентификации.
Эта самоидентификация, кстати, останется неосуществимой до тех пор, пока на вопрос о цели и смысле существования российского государства будет даваться традиционный либеральный ответ о "достойном существовании" и о "невмешательстве государства в частную жизнь". Именно такую парадигму выстраивает в своих статьях на протяжении многих лет архилиберальная публицистка Евгения Альбац, чьи последние колонки в "Новой газете" посвящены как раз избыточной силе нашего государства и слабости бизнеса. Вероятно, в идеале, как он представляется Евгении Альбац, российский бизнес распоясался бы окончательно и уничтожил бы то немногое, что государство пока умудряется от него защищать, – школы, издательства, музеи, бесплатные поликлиники (которых, впрочем, лучше бы и вовсе не было – таков сегодня их уровень)... Бизнес способен пожрать решительно все: искусство, науку, а главное – само понятие ценностей, которые нельзя выразить в “условных единицах”. Попустительство зверскому, хлевному началу в человеческой природе – именно в этом и выражается русский либерализм, который имеет весьма касательное отношение к либерализму американских отцов-основателей.
Расслабленность, цинизм и отвращение к себе – вот основные составляющие сегодняшнего самоощущения девяти десятых российского населения. Вопрос о смысле каждодневной изнуряющей суеты, в которую эти девять десятых вовлечены, нет времени не то что поставить, а и сформулировать, о чем достаточно откровенно поведал недавний фильм Филиппа Янковского "В движении". Отрадно, что кризиса среднего возраста не избежало и поколение отечественных клипмейкеров. Казалось, этой прослойке чуждо решительно все человеческое; приятно иной раз ошибиться в людях.
Впрочем, некоторое движение в сторону пересмотра либеральных взглядов наметилось в стане молодых отечественных критиков и журналистов: далеко не так одинок Дмитрий Ольшанский, храбрее других "сжегший все, чему поклонялся". Он выступил со статьей "Как я стал черносотенцем", обеспечившей ему долгую, пафосную и бездарную травлю значительной части литературного сообщества. Проблема, однако, в том, что после прощания с либеральным станом примкнуть к какому-либо другому становится поистине невозможно: раньше хоть было из кого выбирать. Бездари группировались вокруг антисемитов и почвенников, таланты – вокруг прогрессистов и западников. Сегодня талантливых западников почти нет, но и одаренных почвенников не прибавилось; не зря Сорокин и Проханов издаются в одном издательстве и продуцируют продукт примерно одного качества. Тот же Ольшанский, справедливо разругав кумиров либеральной тусовки, похвалил "Господина Гексогена", хотя надо быть Холмсом, чтобы найти в этой книге следы литературных достоинств (впрочем, Холмс никогда не брался за скучные дела). Зайдя в кофейню или в "модный" кинотеатр американского образца, вы можете быть уверены, что их обитатели в качестве опознавательных знаков держат на столах или на коленях книги Мураками (обоих), Павича или Переса-Реверте (обозреватели литературы в глянцевых журналах давно уже пишут слогом, каким прежде рекомендовали модные в данном сезоне штаны и плащи; так вот, нынче носят Пинчона, завтра будут носить Крусанова...). Однако нет никакой гарантии, что сочинения Олега Павлова или Александра Сегеня хоть чем-то отличаются в смысле качества от этой квазистильной продукции.
На руинах русского либерализма и столь же бездарного русского почвенничества может (и должен, если мы не хотим в самом деле вымереть) возникнуть новый русский патриотизм – трезвая и честная готовность интеллигенции жить в своей стране и работать на ее благо. Традиционные для нашей интеллигенции западничество и оппозиционность во многом обусловлены хронической бездарностью и казенным патриотизмом власти. Однако пора уже вспомнить тезис Пастернака о том, что нельзя вечно покупать себе правоту неправотою времени. Какова бы ни была русская власть, она все-таки давно уже не способна уравновесить всю омерзительность антипутинской пропаганды в исполнении НТВ образца 2000 года или в варианте сегодняшней "Новой газеты", рептильность и прожженность которой сделала ее название нарицательным в журналистских кругах.
Тем не менее, любая попытка заговорить о русском патриотизме по-прежнему вызывает у интеллигенции "погромные ассоциации", а в отношении страны среди интеллектуалов по-прежнему господствует принцип "Чем хуже, тем лучше". Такое упорство – часто вполне искреннее – как будто достойно лучшего применения. Сам Проханов признал, что интеллигенция, утратив решительно все приметы так называемой "достойной жизни", о которой столько говорили либералы, продолжает настаивать на злосчастных либеральных ценностях. Да, бардак, но зато свобода... Да, безработица, но зато возможность купить среди ночи любое количество паленой водки... Пожалуй, среди пяти процентов сколько-нибудь мыслящих жителей России, у которых сохранились хотя бы рудиментарные убеждения, изменилось только соотношение: теперь уже примерно равное количество людей любят и ненавидят отечество, хотя по социальному и интеллектуальному статусу обе эти категории интеллигентов далеко не так далеки друг от друга, как былые диссиденты и патриоты. Именно на сходстве их статусов и характеров строится сегодня надежда Проханова и Березовского совместно выстроить оппозицию нового типа. Но в обозримом будущем больше этих пяти процентов им не светит. Впрочем, от копеечной свечи Москва сгорела.
Упорство (хотя сегодня вернее сказать упертость) значительной части либералов действительно бескорыстно. Новодворской и рубля не накопили строчки, да и Черкизов не магнат. Ими движет эгоизм более высокого порядка: искренняя привязанность к свободе слова. Им, однако, невдомек, что ни о какой свободе для большей части населения страны сегодня нет и речи. Существует не только либеральная цензура, встречающая любые попытки выстроить новую государственную идеологию разнузданной травлей РАППовского образца. Существует цензура финансовая, преследующая недвусмысленную цель не просто опустить, а обрушить планку журналистского дискурса в возлюбленном отечестве. Поразительно, но в месяц тут прибавляется по новому глянцевому журналу (все они давно неотличимы), однако по одному качественному и закрывается. Огромное количество молодых журналистов сидит без работы, но не меньшее количество журналистов оказывается востребованным – в связи с тем, что очередные "Мужская работа" или "Женское коварство" выбрасываются на лотки. Засилье глянцевых жанров и соответствующих дискурсов превращается в национальное бедствие: в России становится физически негде опубликовать аналитический материал. Если этой ценой куплено право утонченного интеллигента Андрея Черкизова публично хамить власти и населению в своих обзорах и колонках – Бог ему судья, но меня такая сделка не устраивает.
Разумеется, от сегодняшнего российского обывателя не требуется ничего сверхъестественного. Никто не загоняет его в ГУЛАГ, не вынуждает жертвовать собой, затягивать пояс, вставать по гудку и сдавать валюту. Ему предлагается пока лишь пересмотреть свои взгляды, а это само собой приведет к иному качеству жизни, работы, культуры... От него требуется только отказаться от мысли, что его личное процветание выше блага его страны – все остальное сделается само собой. Но если в России так и не появится мощная прослойка людей, всерьез исповедующих надличные ценности, – исповедание этих ценностей останется уделом шахидов, боевиков и иных рыцарей джихада, число которых будет возрастать неуклонно. Именно расслабленность и эгоцентризм европейской цивилизации с математической неизбежностью привели к тому, что на другом полюсе мира оказались несгибаемые фанатики, для которых человеческая жизнь – в том числе и собственная – не стоит ломаного гроша.
Но для того, чтобы этот перелом совершился, Россия должна отречься от последних десяти лет своей истории и с презрением отказаться от псевдолиберальной идеологии социального дарвинизма, которую ей навязывали десять лет. Она должна лишить трибуны тех, кто выдавал информационный рэкет за свободу слова. Она должна дать не уголовную, конечно, но жестокую моральную оценку тем, кто оправдывал и благословлял ее стремительное падение. К чести своей, я давно уже разошелся с классово близкими мне "российскими либералами"; меня не жалуют их журналы и не любит их тусовка. Я не без злорадства наблюдал за гниением русского постмодернизма, за смертью некрореализма и постдефолтным кризисом глянцевой прессы. То, что нас ожидает в случае продолжения прежнего курса, будет страшнее всякого дефолта. И потому я давно уже отказался от идеологии русских западников, которым по молодости сочувствовал: свобода слова по-ельцински и уж тем более по-лужковски знакома мне по личному опыту. Благо для тех, кто нашел в себе силы победить либеральный гипноз и одуматься. Но тех, кто не желает этого делать и продолжает сталкивать Россию с единственно спасительного пути, надо лишить всех командных постов (оставив им, разумеется, право печататься, но отняв право затыкать рот оппоненту). Подозреваю, что без этого паралич окажется прогрессивным. Как русский либерализм. А чем он кончается, знают не только медики, но и все, кто читал историю императорского Рима.
16:30 25/06/03
--
Spy!