06/27/2010 | Ночной дозор

Безлюден пышный дом, где грозный жил Гирей. Трон славы, храм любви — дворы, ступени, входы, Что подметали лбом паши в былые годы, — Теперь гнездилище лишь саранчи да змей. В чертоги вторгшийся сквозь окна галерей, Захватывает плющ, карабкаясь на своды, Творенья рук людских во имя прав природы, Как Валтасаров перст, он чертит надпись: “Тлей!” Адам Мицкевич. Крымские сонеты (Пер. В.Левика)

Четвертого мартобря еслинадцатого столетия погода под Бахчисараем была такой же, какой стоит она там и в наши дни. Очутись вы там ранним утром, когда еще в рощах ухают совы, а по долинам мечутся молчаливые летучие мыши, - и вы непременно ощутили бы нежное прикосновение ветра, легкий моросящий дождь, услышали бы пение ранних птиц и сердитое похрюкивание диких кабанов. Зоркий глаз уловил бы и ловкую ласку, и хитрую морду лисицы, выглядывающей из-под можжевеловых веток, а с другой стороны на холме – неторопливую походку барсука, с отвращением озирающегося на суетящихся неподалеку ежей. Мелькнула и исчезла косуля, напуганная новым звуком. Где-то со стороны северной дороги, нарастая с каждой минутой, надвигался торопливый топот загнанного коня, стал слышен даже хрип взмыленного животного. И вот мимо вас промчался всадник, не давая коню ни минуты передышки, и клубы пыли показали его дальнейшую дорогу – прямо в Бахчисарайский дворец… Короткая перепалка всадника со стражниками, скрип и грохот открывающихся ворот, и тот уже, соскочив наземь, гулко стучит башмаками, сжимая в руке пергаментный свиток с неким сообщением. Если бы мы могли заглянуть и туда, в обвитый сургучами клочок ткани, то узнали бы и подивились тому, что было изложено несколькими витиеватыми вязями. А говорилось там ни много ни мало, о начале новых неспокойных времен. Любимец янычарской публики, принц Мансур, коего ввиду сомнительного происхождения оставили в живых, - вопреки обычаю уничтожать некоронованных османов, - устроил переворот и стал новым падишахом. Еще не остыла кровь в султанском серале, как бывший опальный гуляка и король преступного мира Стамбула раздавал первые фирманы под именем Мансура Второго, однако в народе его так и продолжали звать, памятуя прошлое, Янычар-пашой. Казалось бы, что за дело до всех этих переворотов предгорному уютному городу, готовящемуся встречать новый рассвет? Какое отношение имеют бегство султанши Тюйлю-ханум с казной, резня во дворце, ночные драки на Босфоре – к Бахчисараю и его обитателям? Между тем, последствия сказывались незамедлительно. Отнесенный лично хану Умер-Гераю, зачитанный в строжайшей секретности и тут же уничтоженный, пергамент уже наутро пересказывался на раннем утреннем базаре. Еще до первых возгласов муэдзина караимы, раскладывающие свой товар, уже бойко обсуждали новость, и главным их выводом был скорый конец нынешнему хану Бахчисарая. Пылкая душа Умер-Герая, тогда еще принца-изгнанника, постоянно вела его к неприятностям, и он был одним из немногих Гераев, умудрившимся в бытность свою при стамбульском дворе смертельно поссориться с тогдашним Янучар-пашой. А значит, в лучшем случае ему грозил верный конь, долгая пыльная дорога и веселые, но скучные вечера в кочевнической юрте где-нибудь у ногайцев. А потом, возможно, метко пущенная стрела, удар кинжала из-под халата или шальная пуля пьяного казака оборвут его жизнь, до самого конца которой он не смирится с потерей трона. Говорили тут же и о том, что Диван, еще вчера во всем преданный Умер-Гераю, не пойдет против воли Янучар-паши, и тем более не станет сопротивляться новому назначенцу, который наверняка своим происхождением будет ничем не хуже свергнутого кузена. Уже к обеду передавали, впрочем, слухи о встрече хана со своими братьями и племянниками, и те клялись ему в вечной преданности и любви; однако коварной натуре Гераев никто не верил, тем более в подобных обстоятельствах. Непререкаемый карачи-бей Абдулкерим, возглавлявший самую сильную на тот день группировку Ширинов, тоже решительно высказался за старого хана, обещал не сдавать Бахчисарай, а если надо, то и обнажить саблю на янычар. Но внутри совета уже было неспокойно, немедленно заплелись замысловатые клубки интриг, подозрений и карьерных устремлений, и голос пусть и влиятельного карачи-бея уже никак не отражал этих новых настроений. Пошли сплетни с подробностями того, кто первый подымет руку против хана, из чьей ладони раздастся звон монет, пересыпаемых тайно из одной полы халата в другую. Былого единства словно и не бывало никогда, авторитет хана стремительно падал. К вечеру стало известно о султанском фирмане, которым устранялся нуреддин восточной области, Кадыр-Герай, и все поняли, что это только начало. Стали с подозрением коситься на другого ханского брата, калга-султана, тот в свою очередь усилил охрану от греха подальше. Все начали подозревать всех и интриговать против всех. На базар-майдане стражники прекратили не то что отлавливать, но даже и подзатыльники раздавать тем, кто выступал против Умер-Герая и братьев его, и в скором времени таких смельчаков стало сразу много. Умер-Герай сохранял внешне спокойствие и доброжелательность, часто появлялся на людях, даже подолгу просиживал на глазах у всех в Эвсане-Сарае, играя в кости с начальником стражи Ахтем-агою. На лице хана долгое время блуждала загадочная улыбка, он отдавал странные распоряжения, смысл которых стал понятен лишь в одно прекрасное утро. Едва взошло солнце и правоверные вернулись с первой молитвы, как стало известно, что хан исчез, незаметно ни для охраны, ни даже для зорко следивших за ним братьев и карачи-беев. Вздымая клубы пыли, в Бахчисарай несся новый гонец – на сей раз красиво одетый, в вышитой турецкой парче, и позади его шел отряд янычар вперемешку с подвыпившими казаками. Они явно не готовились к серьезной битве, даже напевали задорные песни. Вестник вез фирман о назначении ханом далекого родственника нынешнего, еще недавно прозябавшего где-то на Азове Сеитумер-Герая. Тот никогда не был претендентом на высшие должности, но с детских лет был замечен в нездоровом для чингизида интересе к золоту и торговле. Все это время он исправно копил деньги, которые, как говорили злые языки, враз и выложил перед султанским везиром Азар-пашой; последний же, аккуратно разложив полученное на доли и смахнув половину в свой ларец, отправился на прием к Янучар-паше, найдя доводы в пользу нового назначения. Между тем, арабский скакун уносил прочь с полуострова Умер-Герая, закутанного во все черное, и если бы не сабля на боку и не колчан стрел за спиной, он походил бы на богатого паломника. Куда лежал его путь? Быть может, к одному из казачьих ватажков, с которым однажды свела его сперва жестокая битва, а потом дружеские объятья и клятвы в тайной вечной дружбе; или же в степь перед порогами, на широком шляхе, в шатры хитрых ногайских беев; а то и вовсе на Кавказ. Говорят, уезжая из Бахчисарая, Умер-Герай поклялся туда вернуться, а верным людям дал четкие указания, как расшатывать новую власть. Но слышал эту клятву разве что ветер, рыщущий между грабами и буками, да юный слуга, который уже несколько часов лежал мертвым на обочине восточной дороги, и из груди его торчала короткая стрела с османским опереньем.