Без гнева и пристрастия. Просто интересная статья в "Родине"
09/17/2006 | Бё!
Просто интересная статья в московском журнале "Родина"
"К началу XX века в русской литературе появляются столь прочувствованные положительные образы татар, в том числе и крымских, что можно уже говорить о появлении вполне устойчивой традиции (хотя случаи ксенофобии давали о себе знать в повседневной жизни и политике)..."
Илья Зайцев
Без гнева и пристрастия
В насмешку и в позор моей родной земли, Так некогда сказал наш враг иноплеменный: «Лишь внешность русского немножко поскобли, Под ней — татарин непременно». Теперь проявимся мы в образе ином. Так отатарит нас «народников» дружина, Что сколько ни скреби татарина потом, — Не доскребешь до славянина. Алексей Жемчужников, 1883.
Представление одного народа о другом — тема весьма деликатная, требующая от историка особой осторожности. Не стоит объяснять, что сегодня она становится весьма актуальной. Обострение этнических проблем на фоне ускорения процессов глобализации делает популярной имагологию — науку, изучающую формирование представлений народов друг о друге. Парадоксально, но о стереотипах восприятия двух исторически связанных друг с другом народов — русских и татар — написано сравнительно мало. Попробуем восстановить хотя бы часть мозаики, составленной историей из этих взаимных образов.
«НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ…» Исторические хроники, летописи, фольклор и особенно пословицы и поговорки наиболее ярко отражают взаимные симпатии, претензии и неприятия. Совершенно очевидно, что нужно сразу же отказаться от попыток определить некий стабильный и неизменный образ одного народа в сознании другого: в зависимости от исторических обстоятельств эти конкретные представления колебались в очень большой амплитуде — от образа врага до образа друга. Вопрос об имени татар, эсхатологическом смысле их появления был чрезвычайно актуален в размышлениях русских книжников XIII века. Особенно показателен текст, которым открывается повесть о битве на Калке в Лаврентьевской летописи: с одной стороны, «их же (т. е. татар. — И. З.) никто же добре ясно не весть, кто суть...», с другой — «премудрии мужи ведять я добре, кто книги разумно умееть». Из отрывка становится понятно, как, столкнувшись с новым, дотоле неизвестным народом, русский летописец заранее пытается определить его место в знакомой (библейской) картине мире: для этого нужно было назвать предка этого народа среди сыновей Ноя. А именно: «измаильтяне» (т. е. потомки Измаила, в конечном счете народ, вписывающийся в картину библейской истории), или «нечистые человеки». Древнерусскому обществу, насколько позволяют судить источники, было присуще достаточно терпимое отношение к иноверцам. Бытовая обособленность конфессиональных общин, естественно, имела место, и памятники канонического права Руси XI—XIII веков, разумеется, регулировали повседневную жизнь христиан, в том числе и их общение с иноверцами (употребление пищи, сожительство и брак, нахождение в плену и проч.), но религиозных гонений Русь не знала1. Проходит каких-то 15 лет, и Русь сталкивается с новым народом уже вплотную. И вот в той же летописи появляется эпизод об осаде Владимира войсками хана Бату. В описании этих событий летописец особо подчеркивает отказ сыновей владимирского князя от борьбы, причем этот отказ не осуждается автором. Если проанализировать это известие и интерпретацию события в более поздних летописных произведениях, то можно прийти к выводу, что во второй половине XIII века нашествие воспринималось как «наказание Божие за грехи людские». В соответствии с этим восприятием книжники и моделировали поведение своих персонажей: отказ от сопротивления объяснялся не трусостью, а подлинным христианским смирением перед карой Господней. Татары в XIII—XIV веках для русского сознания в целом — это по преимуществу «бич Божий» (вспомним произведения Серапиона Владимирского — церковного иерарха, писания которого — реакция современника на события). Момент наказания за грехи, в котором татары суть инструмент Божьей кары, практически снимает восприятие татар как противника, захватчика. По крайней мере, враждебность к ним значительно ниже, чем это проявилось позже. Возможно, объясняется это тем, что русские столкнулись с язычниками. Похоже, что до XIV века в среде русского духовенства существовала надежда на успех миссии среди татар, добавлю — не столь уж иллюзорная надежда (вспомним Саранскую епископию, золотоордынские ярлыки митрополитам, массовый переход татар в православие, складывание целого слоя служилых татар и проч.). Принятие Ордой ислама резко усилило противостояние (хотя крещение выходцев из Орды продолжалось). Теперь вражда распространялась на сферу религии: примирить ислам с христианством тогда было несомненной утопией. Особенно заметным изменение образов завоевателей оказывалось в разных интерпретациях одной темы или даже в редакциях одного памятника. В середине XIII века возникло «Житие Михаила Черниговского», в ранних версиях которого Батый еще не был наделен чертами борца против христианства. В памятнике же первой половины XVI века («Слове похвальном Филолога Черноризца Михаилу Черниговскому и боярину его Федору») татарское нашествие уже выглядит как вражье ополчение на святую церковь. В XV—XVI веках отказ от борьбы с татарами начал восприниматься как недостойный поступок, а вместе с этим новым восприятием подверглось «пересмотру и редакции» поведение исторических лиц — героев летописей. Изменение образов татар в русском общественном сознании той эпохи подробно проследил А. О. Амелькин. Согласно его исследованию, уже в «Повести о Меркурии Смоленском» «образы врага... отличаются от известных ранее по житиям XIII—XIV веков. Это отличие обусловлено отчасти влиянием фольклорных традиций, отчасти же изменением представлений о противнике в сторону усиления его негативной характеристики именно как противостоящего России иного в культурно-историческом отношении сообщества». В русском общественном сознании конца XV — первой половины XVI века «татары оцениваются как неразумная, разрушительная, безликая, неокультуренная стихия. Особо подчеркивается их коварство и стремление изменить уклад жизни покоренных народов»2. Однако следы русско-татарского синтеза, двойственность восприятия татар и их оценок можно обнаружить и в памятниках литературы XVI—XVII веков, эта линия будет проявляться вплоть до сегодняшнего дня. Так, в «Казанской истории» — довольно загадочном произведении второй половины XVI века, автор, в целом разделяя «традиционно-православные взгляды своего времени», контрастно изображал казанцев, то сочувствуя им, то признавая их антагонистами Русского государства. По мнению Я. Г. Солодкина, автор этого сочинения, «проведя 20 лет в Казани, ...мог проникнуться симпатиями к ее жителям. Он видел положение там изнутри, и этот взгляд побудил его изобразить людей иначе, чем диктовала традиция»3. Согласно исследованию Амелькина, в первой половине XVI века в русской литературе даже Батый «наделяется некоторыми чертами мудрого и грозного царя»4. «Корни озлобления, которое определяло отношение правящих кругов феодально-дворянской России к казанским татарам, — пишет Г. С. Сабирзянов, — в трех десятилетиях после 1521 года, когда в Казани господствовали ханы крымской династии»5. Однако и в XVI столетии в отношениях двух народов не наблюдается национально-расового противостояния, а только политическое и религиозное6. Изучая Жития Петра и Иоанна Казанских, Амелькин приходит к обоснованному выводу: «Для агиографа не имеет значения этническая сторона вопроса. Русский полоняник из Нижнего Новгорода и принявший православие житель Казани, находящийся на службе у великого князя, равнозначны для него»7. Во взаимоотношениях русских и татар в конце XV — первой половине XVI века доминировали не этнические моменты, важен был религиозный и политический аспект, а не этнос, как таковой. Прекрасным источником для нас могли бы служить пословицы того времени, однако записи русских пословиц известны только с XVII века. И вот в одной из самых ранних записей мы встречаем огромное количество пословиц и поговорок, так или иначе связанных с татарской темой (что само по себе уже свидетельствует о ее значимости в русском сознании). Среди них можно выделить несколько групп. Преобладают, безусловно, иронично-оценочные, с отрицательным оттенком: «алай булай крымские песни, там их и тресни», «гонец из Крыму что таракан из дыму»; «жить в Крыму что суме в дыму»; «рано Татаром на Русь ити»; «целование татарское назад руки задрав буди», «Азов не о сте глазов, а Крым не крив», «Азов был славен, Смоленеск страшен, а Вилня дивна». Довольно большое их число отражает различия в бытовом укладе двух народов: «татарскому мясоеду конца нет» (в смысле отсутствия постов в исламе). Есть достаточно нейтральные, в которых крымская, татарская тема — лишь повод, инструмент для иллюстрации каких-то общечеловеческих тем: «болшой в дому, что хан в Крыму», «женские умы что татарские сумы», «тетива порветца и Татарин не бьетца» (подчеркивается роль лучников в татарском войске). Бытовали и доброжелательные, показывающие относительность этнических, религиозных и государственных ценностей и абсолют морали: «жил бы и в Орде, толко бы в добре» (вар. «хотя бы в орде тако бы в добре»), «царь турской противник руской», «штаны сняли турские, а батоги кладут руские», «ежь медведь Татарина, а ока не надобе» ; и даже смешные: «мажет Клим телегу, едет в Крым по репу». Эта двойственность образа татарина и зависимость его оценки от времени хорошо видны в тех пословицах, которые до сих пор бытуют в русском языке. К примеру: «незваный гость хуже татарина» (при том что в XVII веке был вариант: «не зван гость лутче и званова», где этнический момент вовсе отсутствует). И одновременно — сочувственное или даже дружественно теплое отношение к татарам авторов некоторых литературных и публицистических сочинений эпохи Средневековья. Сопоставим по аналогии отношение другого имперского этноса — османов к татарам. Османский историк конца XVI века Али-эфенди передает слова султана Селима Явуза: «Я больше всего опасаюсь татар, быстрых как ветер охотников на неприятелей, потому что если они пустятся, то в один день сделают пяти-шестидневную дорогу; а если побегут, то таким же образом мчатся. Особенно важно то, что их лошадям не нужно ни подков, ни гвоздей, ни фуража; когда они встречают глубокие реки, то не дожидаются, как наши войска, лодок. Пища их, как и самое тело, не велика; а что они не хлопочут об удобстве, это только доказывает их силу»8. Сам Али-эфенди в своих характеристиках добавляет к словам Селима: «То, чего они (т.е. татары. — И. З.) не могут унести с собой из съестного ли, или из одежного, или из утвари, не исключая и постоянных жилищ человеческих, они предают пламени и пепел развеивают по ветру. Распарывать, по умерщвлении, утробы чреватых женщин и живьем вытаскивать находящийся внутри плод, а также убивать с разными мучительствами — это также старинный их обычай»9. Кемаль Паша-заде в своей «Истории дома Османа» также довольно нелестно отзывается о «шайках татар», подобных морским волнам10. Ибрахим Ресми-эфенди, автор записок о событиях, случившихся после заключения Кючук-Кайнарджийского мира (1774), подведшего итог долгого русско-турецкого противостояния, так отзывался о крымчанах, прибывших в Османскую империю: «А татары, известно, каков народ: за трубку табаку они готовы пять часов карабкаться по горам!» Он вообще отзывался о крымских татарах крайне пренебрежительно: «Когда наконец Татары, оставив свое толокно и свою бузу, начали покушивать борщ, и покуривать опиум, запивая его чаем да кофе, эти пьяницы, натурально, сделались слабыми и тяжелыми, а между тем Москва усилилась и пожелала ответить им за свои обиды». Заключительную статью своего произведения Ресми начал так: «Татарская нация искони была бременем для высокой державы. Это народ склонный к мятежу и зловещий»11. Османское пренебрежение и недоверие к татарам коснулось даже членов правящей в Крыму ханской семьи. Саадет-Гирей в конце февраля 1528 года написал в Киркоре письмо великому князю Московскому (письмо, что особенно интересно, было написано по-русски и прислано не с крымским гонцом, а через московского дипломата Никиту Мясного, который уже в марте того года был в Москве). Хан не верил татарам и потому писал князю Василию Ивановичу по-русски: «И ты б татаром не верил их правде: татарове Бога ся не блюдут и правды в них нет»12. Эта точка зрения не должна нас удивлять: Саадет-Гирей воспитывался в Стамбуле и был под сильным влиянием османской культуры в целом — от умственного настроя до бытовых деталей. Отсюда и османская спесь по отношению к соплеменникам. Но вернемся к русским. Издавна и традиционно татарин отождествлялся со свиньею, что, безусловно, было связано с запретом на употребление мусульманином свинины. Это представление, скорее всего, отличает отношение русских к мусульманам вообще (в империи — к татарам разного рода, за границей чаще всего — к туркам). В 1829 году Пушкин записывает в своем «Путешествии в Арзрум» реплику одного из встретившихся по дороге казаков, поддерживавших товарища, раненого в перестрелке под Карсом. «Много ли турков?» — спросил Семичев. «Свиньем валит, ваше благородие», — отвечал один из них». Между прочим, напрасно Сабирзянов называл «отголосками лживой историографии, лженауки», реплику деревенских ребятишек из «Мужиков и баб» писателя Бориса Можаева: «Ты, татарин гололобый, не ходи чужой дорогой». К науке это и впрямь не имеет никакого отношения, но является отголоском устойчивых представлений народов друг о друге. Этот эпитет вполне прозрачен и происходит от обычая мусульман брить голову, неоднократно встречаясь даже в татарской публицистике рубежа ХIХ—ХХ веков, к примеру, в фельетоне Габдуллы Тукая «Духовники возродились», впервые опубликованном в журнале «Ялт-юлт», № 43 за 1912 год. Еще одно отождествление: татарин — князь. (Встречается оно даже у некогда студента Казанского университета Владимира Ленина.) А в «Очарованном страннике» Н. С. Лескова есть такое место: Иван Северьянович после «перепора» с Савакиреем прячется от полиции за спины татар: «Спасайте, князья: сами видели, все это было на честном бою...» Сошлюсь еще раз на все тот же фельетон Тукая. Габдулла пародирует диалог жандарма с мусульманином: «Князь, иди молиться, мулла кричит». — «Ни магу, таргавать надо». — «Да иди же, гололобый». Откуда это прозвище? Думаю, что достаточно логичным объяснением выглядит устойчивая связь (реальная или мнимая) значительной части российского дворянства с джучидской аристократией. Того же мнения придерживался и В. И. Даль. Лесков позволяет нам постепенно перейти к противоположному полюсу оценок. В том же произведении герой рассказывает о татарах: «У них все если взрослый русский человек — так Иван, а женщина — Наташа, а мальчиков они Кольками кличут, так и моих жен, хоть они и татарки были, но по мне их все уже русскими числили и Наташками звали, а мальчишек Кольками. Однако все это, разумеется, только поверхностно, потому что они были без всех церковных таинств, и я их за своих детей не почитал. Как же не почитали за своих? Почему же это так? Да что же их считать, когда они некрещеные — и миром не мазаны». В этом пассаже хорошо видно, насколько в обыденном сознании русского человека (в данном случае первой половины XIX века) религиозная принадлежность определяет этническую и в конечном счете влияет даже на родственные чувства. У лесковских же татар (это, скорее всего, казахи или туркмены) этническая принадлежность определяется даже не религией, а семейно-родовой принадлежностью: жена русского — русская. В этом смысле интересна самоидентификация одного из героев — Ивана Северьяновича: «Крестятся и водку пьют, — ну, значит, русские» (некая комбинация «этнических» признаков — религиозно-обрядового и пищевого). Религия доминирует: без того, чтобы разобрать, какой человек религии, «на степи страшно». У чуваша, встреченного главным героем, еще строже взгляд на этно-религиозную принадлежность: «Это у татарина бока (т. е. Бога. — И. З.) нет, он кобылу ест, а у меня есть бок [.....] и солнце бок, и месяц бок, и звезды бок... все бок». Причем бог при этом и Иисус, и богородица, и Николай Угодник тоже Бог13. Любопытно, что, по данным современных социологических опросов, этническая идентичность поволжских татар реализуется в основном через родной язык, во вторую очередь — через знание культуры и истории, причастности ей. Религиозный момент в этнической самоидентификации не преобладает14. К началу XX века в русской литературе появляются столь прочувствованные положительные образы татар, в том числе и крымских, что можно уже говорить о появлении вполне устойчивой традиции (хотя случаи ксенофобии давали о себе знать в повседневной жизни и политике). Вспомним А. И. Куприна и его описание крымских татар: «Это была настоящая живая выставка мужской красоты и молодости: прекрасные фигуры, матовая смуглость кожи, безукоризненно правильные очертания бровей, носов и губ, холеные черные усы и вьющиеся из-под сбитых набок шапок черные иссиня волосы, чудесные зубы, миндалевидные, темные, горячие южные глаза и гордые прямые шеи. Южный берег Крыма выслал сюда самые лучшие племенные образцы своей человеческой породы, происшедшей от необычайно счастливого смешения кровей: генуэзской, греческой и татарской». И, конечно, апофеозом этого русско-татарского синтеза вскоре стало движение евразийцев. Однако это уже выходит за рамки нашего экскурса.
«ПРИНОСЯЩИЙ НЕСЧАСТЬЕ» Образ русских в татарском этновосприятии — тема бесконечно богатая. Исчерпать эту тему одной публикацией совершенно невозможно. Поэтому данные наблюдения следует расценивать лишь как первое к ней приближение. И прежде всего представляется важным выявить глубинные, укорененные в совместной истории образные и предметные стереотипы восприятия русских татарами. Интересно отметить, что у татар, как и у русских, встречались многочисленные этнические определения, составленные по внешним, антропологическим признакам. Так, крымские татары всех русских называли «сары Иван», то есть рыжий Иван15. Между прочим, это примечательное «сары» можно встретить очень часто в крымских средневековых (в смысле времени ханства) документах по отношению к славянским рабам в целом. Распространение популярного в народе имени на всю социальную или этническую группу очень характерно для многих языков мира (ср. русское «Фриц» или «Ганс» по отношению к немцам, или турецкое «Мехметчик» — ласковое прозвище солдата). Московские конские барышники на Конной площади в районе Серпуховской заставы в XIX веке, цыгане по преимуществу, в лексиконе которых было, однако, множество татарских слов (точнее следовало бы сказать тюркских вообще, т. к. это влияние было и ногайским); также использовали этот принцип: «Одно время они каждого мужика звали почему-то «Фролка»16. Рассмотрим отражение межнациональных стереотипов в крымской средневековой историографии. Хороший материал для этого дает крымская «История хана Ислам-Гирея III», автором которой был чиновник ханской канцелярии, а потом кади, историограф Хаджи Мехмеда, известный под поэтическим псевдонимом Сенаи. Автор закончил труд, написанный по просьбе Сефер Гази аги, ханского везира, 1 августа 1651 года. Сенаи по отношению к неверным употребляет термин «собака»; часто называет противников кюффар, то есть просто неверные, гяуры или мелаин — проклятые17. Другие крымские (крымско-османские) и казанские сочинения периода независимости ханств также весьма активно используют эту лексику. Вообще по отношению к другим народам хронисты (да и не только хронисты) не стеснялись, рифмуя этнонимы с уничижительными эпитетами. Так, по отношению к казакам употреблялось слово «упрямый, строптивый», к русским — «приносящий несчастье, гибельный», к калмыкам — «зло сотворенный». Эпитет «собака» (которым татары часто «награждались» в русских былинах) был в ходу и по отношению к русским в татарском фольклоре. В записках И. Г. Георги, посетившего в 70-х годах XVIII века Казань, сохранилось татарское предание об основании города. Хан послал своего сына с сотней ратников к устью р. Казанки искать лучшее место для нового города. Посланные должны были закопать на выбранном месте одного из их числа по жребию. Жребий пал на сына хана, но, скрыв это от него, ратники закопали вместо него собаку. Хану открыли истину, он возрадовался, но при этом с грустью заметил: «Наш новый город и наше царство достанутся в руки врагов нашей правоверной мухамметанской веры, которых мы называем собаками». Среди пословиц и поговорок крымских тюрок (татар) Добруджи (Румыния) имеется несколько и о русских: «Из русского друг — все равно что шуба (в смысле руно) из свиньи»; «Дружить с русским — быть на лезвии топора». Показательны и такие крымско-татарские пословицы, как «Русское завтра не кончается». С другой стороны, мы видим и критичное отношение к собственному народу: «Татарский ум поздно приходит (в конце)». Практически полное соответствие этой пословице есть и у русских: «Русский человек задним умом крепок». Бытует и совмещение двух полюсов: русские плохие, но среди татар есть и хуже. Например, последний крымский хан Шахин-Гирей остался в памяти татар персонажем отрицательным. Оттого — и пословица: «Буду служить лучше русскому ростом с кнут, чем Шахин Гирей хану»18. Общую типологию взаимных оскорблений подтверждает и западный наблюдатель. «Татары ныне живут в большом согласии с Русскими, — писал в первой половине XIX века о Казани немец Карл Фукс, — и уже не слышно от Русских некоторых жестких, на счет Татар, слов, которые часто употреблялись, лет сорок тому назад. Однако ж иногда кучера Русские по улицам бранят Татарина, называя его собакой, ежели он не скоро своротит с дороги, чтоб дать место проехать. Но Татарин, в таком случае, тихо бормочет себе под нос: донгус (свинья. — И. З.), а про себя думает: ты алкафер (неверный. — И. З.)»19. «В татарской литературе существуют очень трогательные образы простых русских и татар, отмеченные глубоким пониманием национальных чувств представителей другого народа», — пишет А. Хабутдинов. В современной татарской драматургии таковыми являются, пожалуй, герои пьесы Туфана Минуллина «Альмендер из Альдермыша». Ее главный герой является воплощением духа татарского народа, этаким татарским Кола Брюньоном. Со своим русским другом он разговаривает на русском языке, а его русский друг с ним — на татарском. Впрочем, в кульминационной части Альмендер выражает свои позиции на смеси языков: «Ажяль (ангел смерти. — И. З.) пришел». В этом проявляется тот истинный интернационализм, который в реальной жизни пронизывает бытие жителей Татарстана. Однако в другой пьесе того же автора «Ильгизар + Вера» обозначены границы, за которыми «татарско-русский диалог» перестает быть бесконфликтным. В одной деревне испокон веку дружно жили русские и татары. Однако смешанных браков не было. Двое молодых нарушили эту традицию. Пьеса содержит историю ссор и примирений и окончательного разрыва, когда Вера дает сыну от смешанного брака имя Иван. Впрочем, в пьесе деликатно обойден главный элемент конфликта, каковым является выбор — крещение или мусульманский обряд «исем кушу» (наречение имени). У простых татар распространено поверье, что сочетание этих обрядов приводит к неизлечимой болезни ребенка. До сих пор добровольно крестившийся татарин среди татар считается предателем и называется словом муртад — вероотступник, с таким человеком стараются сохранять только чисто деловые контакты. Слова «тере» (крест) и «чукынган» (крещеный) в татарском языке являются ругательствами, что совершенно не несет в себе никакого негативного отношения к христианским народам. Однако крещеная часть татар — «кряшены» — считаются неполноценными татарами и у татар-мусульман наделяются устойчивыми негативными стереотипами. Итак, здесь наглядно проявляется разница между этнической (языковой и антропологической) и религиозной принадлежностью и вместе с тем — их глубокая связь. Кряшены в массе говорят на более чистом и неиспорченном арабизмами татарском языке, нежели татары-мусульмане, то есть с языковой точки зрения являются более татарами, чем собственно татары-мусульмане. Кратко сформулировать идеи, заложенные в пьесе, можно следующим образом. Настоящий татарин (татарка) хотя бы на словах должен признавать себя мусульманином и, по крайней мере, провести обряды «исем кушу», «никях» (мусульманский брак) и «дженаза» (похороны по мусульманскому обряду), а также стремиться избегать смешанных браков, дабы не иметь детей, которые, скорее всего, будут крещены. Крещение здесь рассматривается как предательство заветов предков, пошедших на жертвы во имя сохранения веры. Соблюдение этих немногих требований, по сути, является единственным обстоятельством, которое в глазах общества ограничивает русско-татарские отношения»20.
Примечания 1. Лаушкин А. В. Регулирование контактов христиан с нехристианами в Древней Руси (XI—XIII вв.)//Сборник Русского исторического общества. № 7 (155). М. 2003. С. 38; Плюханова М. Сюжеты и символы Московского царства. СПб. 1995. С. 78; Pудаков В. И. Сыновья великого князя во время осады Владимира: к проблеме восприятия борьбы с монголо-татарами в летописании//Историческая антропология: место в системе социальных наук, источники и методы интерпретации. Тезисы докладов и сообщений научной конференции. Москва, 4—6 февраля 1998 г. М. 1998. С. 193. Между прочим, схожее представление мы обнаружим и в малороссийских думах XVI—XVII вв. Турки и татары, которые отождествлялись в украинском фольклоре, — недруги Украины, они действуют заодин. Татары, по думам, — Божья кара за неуважение к родителям, к роду, односельчанам, «громаде», за несоблюдение постов и обрядов (см.: Ерофеев И. Крым в малорусской народной поэзии XVI—XVII вв., преимущественно в думах (Памяти В. Б. Антоновича)//ИТУАК. № 42. Симферополь. 1908. С. 77—78). 2. Амелькин А. О. Татарский вопрос в общественном сознании России конца XV—первой половины XVI в. (по материалам агиографических сказаний и памятников фольклора). АКД. М. 1992. С. 7—8. 3. Солодкин Я. Г. Татары в изображении автора «Казанской истории»//Славяне и их соседи. Вып. 10. Славяне и кочевой мир. К 75-летию академика Г. Г. Литаврина. М. 2001. С. 199, 206. См. также: Keenan E. L. The Paradoxes of the Kazanskaya Istorya//The Annals of the Ukrainian Academy of Science in the US. Vol. XXXI—XXXII. N-Y. 1967. 4. Амелькин А. О. Указ. соч. С. 9. 5. Сабирзянов Г. С. Поволжские татары и русские в зеркале симпатий и антипатий. Казань. 1993. С. 21. 6. По мнению И. Ерофеева, еще в первой половине XV столетия в Крыму не наблюдалось враждебных отношений между русскими и татарами, но все изменилось после 1475 г. (см.: Ерофеев И. Крым... С. 85). 7. Амелькин А. О. Указ. соч. С. 10. 8. Смирнов В. Д. Крымское ханство под верховенством Огоманской Порты до начала XVIII века. СПб. 1887. С. 381—383. 9. Там же. С. 409. 10. Ibn-i Aema/Tevarih-i Al-i Osman. I.Defter. Ankara. 1991. S. 27. 11. Перевод О. Сенковского сочинения Ахмеда б. Ибрахима (1700—1783 гг.) о русско-турецкой войне 1768—1774 гг. Сок достопримечательного. Записки Ресми-Ахмед-Эфендия, турецкого министра иностранных дел о сущности, начале и важнейших событиях войны, происходившей между Высокою Портою и Россией от 1182 по 1190 год хиджры (1769—1776)//Собрание сочинений Сенковского (барона Брамбеуса). Т. VI. СПб. 1859. С. 325; Смирнов В. Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской Порты в XVIII в. до присоединения его к России (ЗООИД. Т. 15). Одесса. 1889. С. 304. 12. РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 166—166 об. 13. Обращение татар (и в целом инородцев) в критических ситуациях к «русскому Богу» (т. е. к Николе, Николаю Мирликийскому), между прочим, зафиксировано во многих фольклорных памятниках и воспоминаниях. В одной быличке тонущий татарин взывает к Николе: «Русский Бог, Миколка, спаси нас!» «О, ваш Микула велик человек», — говорил татарин, спасшийся от медведя обещанием поставить свечу Николе. См.: Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей (Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского). М. 1982. С. 119—122. Возникновение выражения «русский Бог» (в значении Николы) в инородческой (скорее всего, тюркской) среде и его бытование у татар интересно не только с точки зрения развития культа Николая Мирликийского на Руси, но и потому, что наглядно показывает тесное религиозное взаимодействие между христианами русскими и мусульманами татарами, своего рода религиозный русско-татарский синтез. 14. Хабенская Е. О. Татары о татарском. М. 2002. С. 196. 15. Олесницкий Л. Песни Крымских турок (Текст, перевод и музыка). М. 1910 (Труды по востоковедению, издаваемые Лазаревским институтом восточных языков, вып. XXXII). С. 60. 16. Богатырев П. И. Московская старина: Серпуховская застава//Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия. М. 1989. С. 127. Возможно, это как-то связано с тем, что Фрол и Лавр считались у русских покровителями скота, в т. ч. лошадей. 17. Hadzy Mehmed Senai z Krymu Historia Ghana Islam Gereja Ш. Tekst turecki wydat, przelozyl i opracowal Z. Abrahamowicz. Warszawa. 1971. S. 17. 18. Пословицы, поговорки и приметы крымских татар, собранные гг. А. А. Боданинским, Мартино и О. Муратовым (Под. ред. А. Н. Самонловича и П. А. Фалева)//ИТУАК. Год 28-й. № 52. Симферополь. 1915. С. 55 (№ 484). 19. Фукс К. Казанские татары в статистическом и этнографическом отношениях. Казань. 1844 (репринт: Казань. 1991). С. 143—144. 20. Хабутдинов А. Русско-татарский диалог: повторение тысячелетней истории. На сайте Центра стратегических и политических исследований. См. http:/icsps-prqject/arcon.ru/BULETEN5/5_.htm.
http://istrodina.com/rodina_articul.php3?id=1644&n=87
"К началу XX века в русской литературе появляются столь прочувствованные положительные образы татар, в том числе и крымских, что можно уже говорить о появлении вполне устойчивой традиции (хотя случаи ксенофобии давали о себе знать в повседневной жизни и политике)..."
Илья Зайцев
Без гнева и пристрастия
В насмешку и в позор моей родной земли, Так некогда сказал наш враг иноплеменный: «Лишь внешность русского немножко поскобли, Под ней — татарин непременно». Теперь проявимся мы в образе ином. Так отатарит нас «народников» дружина, Что сколько ни скреби татарина потом, — Не доскребешь до славянина. Алексей Жемчужников, 1883.
Представление одного народа о другом — тема весьма деликатная, требующая от историка особой осторожности. Не стоит объяснять, что сегодня она становится весьма актуальной. Обострение этнических проблем на фоне ускорения процессов глобализации делает популярной имагологию — науку, изучающую формирование представлений народов друг о друге. Парадоксально, но о стереотипах восприятия двух исторически связанных друг с другом народов — русских и татар — написано сравнительно мало. Попробуем восстановить хотя бы часть мозаики, составленной историей из этих взаимных образов.
«НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ…» Исторические хроники, летописи, фольклор и особенно пословицы и поговорки наиболее ярко отражают взаимные симпатии, претензии и неприятия. Совершенно очевидно, что нужно сразу же отказаться от попыток определить некий стабильный и неизменный образ одного народа в сознании другого: в зависимости от исторических обстоятельств эти конкретные представления колебались в очень большой амплитуде — от образа врага до образа друга. Вопрос об имени татар, эсхатологическом смысле их появления был чрезвычайно актуален в размышлениях русских книжников XIII века. Особенно показателен текст, которым открывается повесть о битве на Калке в Лаврентьевской летописи: с одной стороны, «их же (т. е. татар. — И. З.) никто же добре ясно не весть, кто суть...», с другой — «премудрии мужи ведять я добре, кто книги разумно умееть». Из отрывка становится понятно, как, столкнувшись с новым, дотоле неизвестным народом, русский летописец заранее пытается определить его место в знакомой (библейской) картине мире: для этого нужно было назвать предка этого народа среди сыновей Ноя. А именно: «измаильтяне» (т. е. потомки Измаила, в конечном счете народ, вписывающийся в картину библейской истории), или «нечистые человеки». Древнерусскому обществу, насколько позволяют судить источники, было присуще достаточно терпимое отношение к иноверцам. Бытовая обособленность конфессиональных общин, естественно, имела место, и памятники канонического права Руси XI—XIII веков, разумеется, регулировали повседневную жизнь христиан, в том числе и их общение с иноверцами (употребление пищи, сожительство и брак, нахождение в плену и проч.), но религиозных гонений Русь не знала1. Проходит каких-то 15 лет, и Русь сталкивается с новым народом уже вплотную. И вот в той же летописи появляется эпизод об осаде Владимира войсками хана Бату. В описании этих событий летописец особо подчеркивает отказ сыновей владимирского князя от борьбы, причем этот отказ не осуждается автором. Если проанализировать это известие и интерпретацию события в более поздних летописных произведениях, то можно прийти к выводу, что во второй половине XIII века нашествие воспринималось как «наказание Божие за грехи людские». В соответствии с этим восприятием книжники и моделировали поведение своих персонажей: отказ от сопротивления объяснялся не трусостью, а подлинным христианским смирением перед карой Господней. Татары в XIII—XIV веках для русского сознания в целом — это по преимуществу «бич Божий» (вспомним произведения Серапиона Владимирского — церковного иерарха, писания которого — реакция современника на события). Момент наказания за грехи, в котором татары суть инструмент Божьей кары, практически снимает восприятие татар как противника, захватчика. По крайней мере, враждебность к ним значительно ниже, чем это проявилось позже. Возможно, объясняется это тем, что русские столкнулись с язычниками. Похоже, что до XIV века в среде русского духовенства существовала надежда на успех миссии среди татар, добавлю — не столь уж иллюзорная надежда (вспомним Саранскую епископию, золотоордынские ярлыки митрополитам, массовый переход татар в православие, складывание целого слоя служилых татар и проч.). Принятие Ордой ислама резко усилило противостояние (хотя крещение выходцев из Орды продолжалось). Теперь вражда распространялась на сферу религии: примирить ислам с христианством тогда было несомненной утопией. Особенно заметным изменение образов завоевателей оказывалось в разных интерпретациях одной темы или даже в редакциях одного памятника. В середине XIII века возникло «Житие Михаила Черниговского», в ранних версиях которого Батый еще не был наделен чертами борца против христианства. В памятнике же первой половины XVI века («Слове похвальном Филолога Черноризца Михаилу Черниговскому и боярину его Федору») татарское нашествие уже выглядит как вражье ополчение на святую церковь. В XV—XVI веках отказ от борьбы с татарами начал восприниматься как недостойный поступок, а вместе с этим новым восприятием подверглось «пересмотру и редакции» поведение исторических лиц — героев летописей. Изменение образов татар в русском общественном сознании той эпохи подробно проследил А. О. Амелькин. Согласно его исследованию, уже в «Повести о Меркурии Смоленском» «образы врага... отличаются от известных ранее по житиям XIII—XIV веков. Это отличие обусловлено отчасти влиянием фольклорных традиций, отчасти же изменением представлений о противнике в сторону усиления его негативной характеристики именно как противостоящего России иного в культурно-историческом отношении сообщества». В русском общественном сознании конца XV — первой половины XVI века «татары оцениваются как неразумная, разрушительная, безликая, неокультуренная стихия. Особо подчеркивается их коварство и стремление изменить уклад жизни покоренных народов»2. Однако следы русско-татарского синтеза, двойственность восприятия татар и их оценок можно обнаружить и в памятниках литературы XVI—XVII веков, эта линия будет проявляться вплоть до сегодняшнего дня. Так, в «Казанской истории» — довольно загадочном произведении второй половины XVI века, автор, в целом разделяя «традиционно-православные взгляды своего времени», контрастно изображал казанцев, то сочувствуя им, то признавая их антагонистами Русского государства. По мнению Я. Г. Солодкина, автор этого сочинения, «проведя 20 лет в Казани, ...мог проникнуться симпатиями к ее жителям. Он видел положение там изнутри, и этот взгляд побудил его изобразить людей иначе, чем диктовала традиция»3. Согласно исследованию Амелькина, в первой половине XVI века в русской литературе даже Батый «наделяется некоторыми чертами мудрого и грозного царя»4. «Корни озлобления, которое определяло отношение правящих кругов феодально-дворянской России к казанским татарам, — пишет Г. С. Сабирзянов, — в трех десятилетиях после 1521 года, когда в Казани господствовали ханы крымской династии»5. Однако и в XVI столетии в отношениях двух народов не наблюдается национально-расового противостояния, а только политическое и религиозное6. Изучая Жития Петра и Иоанна Казанских, Амелькин приходит к обоснованному выводу: «Для агиографа не имеет значения этническая сторона вопроса. Русский полоняник из Нижнего Новгорода и принявший православие житель Казани, находящийся на службе у великого князя, равнозначны для него»7. Во взаимоотношениях русских и татар в конце XV — первой половине XVI века доминировали не этнические моменты, важен был религиозный и политический аспект, а не этнос, как таковой. Прекрасным источником для нас могли бы служить пословицы того времени, однако записи русских пословиц известны только с XVII века. И вот в одной из самых ранних записей мы встречаем огромное количество пословиц и поговорок, так или иначе связанных с татарской темой (что само по себе уже свидетельствует о ее значимости в русском сознании). Среди них можно выделить несколько групп. Преобладают, безусловно, иронично-оценочные, с отрицательным оттенком: «алай булай крымские песни, там их и тресни», «гонец из Крыму что таракан из дыму»; «жить в Крыму что суме в дыму»; «рано Татаром на Русь ити»; «целование татарское назад руки задрав буди», «Азов не о сте глазов, а Крым не крив», «Азов был славен, Смоленеск страшен, а Вилня дивна». Довольно большое их число отражает различия в бытовом укладе двух народов: «татарскому мясоеду конца нет» (в смысле отсутствия постов в исламе). Есть достаточно нейтральные, в которых крымская, татарская тема — лишь повод, инструмент для иллюстрации каких-то общечеловеческих тем: «болшой в дому, что хан в Крыму», «женские умы что татарские сумы», «тетива порветца и Татарин не бьетца» (подчеркивается роль лучников в татарском войске). Бытовали и доброжелательные, показывающие относительность этнических, религиозных и государственных ценностей и абсолют морали: «жил бы и в Орде, толко бы в добре» (вар. «хотя бы в орде тако бы в добре»), «царь турской противник руской», «штаны сняли турские, а батоги кладут руские», «ежь медведь Татарина, а ока не надобе» ; и даже смешные: «мажет Клим телегу, едет в Крым по репу». Эта двойственность образа татарина и зависимость его оценки от времени хорошо видны в тех пословицах, которые до сих пор бытуют в русском языке. К примеру: «незваный гость хуже татарина» (при том что в XVII веке был вариант: «не зван гость лутче и званова», где этнический момент вовсе отсутствует). И одновременно — сочувственное или даже дружественно теплое отношение к татарам авторов некоторых литературных и публицистических сочинений эпохи Средневековья. Сопоставим по аналогии отношение другого имперского этноса — османов к татарам. Османский историк конца XVI века Али-эфенди передает слова султана Селима Явуза: «Я больше всего опасаюсь татар, быстрых как ветер охотников на неприятелей, потому что если они пустятся, то в один день сделают пяти-шестидневную дорогу; а если побегут, то таким же образом мчатся. Особенно важно то, что их лошадям не нужно ни подков, ни гвоздей, ни фуража; когда они встречают глубокие реки, то не дожидаются, как наши войска, лодок. Пища их, как и самое тело, не велика; а что они не хлопочут об удобстве, это только доказывает их силу»8. Сам Али-эфенди в своих характеристиках добавляет к словам Селима: «То, чего они (т.е. татары. — И. З.) не могут унести с собой из съестного ли, или из одежного, или из утвари, не исключая и постоянных жилищ человеческих, они предают пламени и пепел развеивают по ветру. Распарывать, по умерщвлении, утробы чреватых женщин и живьем вытаскивать находящийся внутри плод, а также убивать с разными мучительствами — это также старинный их обычай»9. Кемаль Паша-заде в своей «Истории дома Османа» также довольно нелестно отзывается о «шайках татар», подобных морским волнам10. Ибрахим Ресми-эфенди, автор записок о событиях, случившихся после заключения Кючук-Кайнарджийского мира (1774), подведшего итог долгого русско-турецкого противостояния, так отзывался о крымчанах, прибывших в Османскую империю: «А татары, известно, каков народ: за трубку табаку они готовы пять часов карабкаться по горам!» Он вообще отзывался о крымских татарах крайне пренебрежительно: «Когда наконец Татары, оставив свое толокно и свою бузу, начали покушивать борщ, и покуривать опиум, запивая его чаем да кофе, эти пьяницы, натурально, сделались слабыми и тяжелыми, а между тем Москва усилилась и пожелала ответить им за свои обиды». Заключительную статью своего произведения Ресми начал так: «Татарская нация искони была бременем для высокой державы. Это народ склонный к мятежу и зловещий»11. Османское пренебрежение и недоверие к татарам коснулось даже членов правящей в Крыму ханской семьи. Саадет-Гирей в конце февраля 1528 года написал в Киркоре письмо великому князю Московскому (письмо, что особенно интересно, было написано по-русски и прислано не с крымским гонцом, а через московского дипломата Никиту Мясного, который уже в марте того года был в Москве). Хан не верил татарам и потому писал князю Василию Ивановичу по-русски: «И ты б татаром не верил их правде: татарове Бога ся не блюдут и правды в них нет»12. Эта точка зрения не должна нас удивлять: Саадет-Гирей воспитывался в Стамбуле и был под сильным влиянием османской культуры в целом — от умственного настроя до бытовых деталей. Отсюда и османская спесь по отношению к соплеменникам. Но вернемся к русским. Издавна и традиционно татарин отождествлялся со свиньею, что, безусловно, было связано с запретом на употребление мусульманином свинины. Это представление, скорее всего, отличает отношение русских к мусульманам вообще (в империи — к татарам разного рода, за границей чаще всего — к туркам). В 1829 году Пушкин записывает в своем «Путешествии в Арзрум» реплику одного из встретившихся по дороге казаков, поддерживавших товарища, раненого в перестрелке под Карсом. «Много ли турков?» — спросил Семичев. «Свиньем валит, ваше благородие», — отвечал один из них». Между прочим, напрасно Сабирзянов называл «отголосками лживой историографии, лженауки», реплику деревенских ребятишек из «Мужиков и баб» писателя Бориса Можаева: «Ты, татарин гололобый, не ходи чужой дорогой». К науке это и впрямь не имеет никакого отношения, но является отголоском устойчивых представлений народов друг о друге. Этот эпитет вполне прозрачен и происходит от обычая мусульман брить голову, неоднократно встречаясь даже в татарской публицистике рубежа ХIХ—ХХ веков, к примеру, в фельетоне Габдуллы Тукая «Духовники возродились», впервые опубликованном в журнале «Ялт-юлт», № 43 за 1912 год. Еще одно отождествление: татарин — князь. (Встречается оно даже у некогда студента Казанского университета Владимира Ленина.) А в «Очарованном страннике» Н. С. Лескова есть такое место: Иван Северьянович после «перепора» с Савакиреем прячется от полиции за спины татар: «Спасайте, князья: сами видели, все это было на честном бою...» Сошлюсь еще раз на все тот же фельетон Тукая. Габдулла пародирует диалог жандарма с мусульманином: «Князь, иди молиться, мулла кричит». — «Ни магу, таргавать надо». — «Да иди же, гололобый». Откуда это прозвище? Думаю, что достаточно логичным объяснением выглядит устойчивая связь (реальная или мнимая) значительной части российского дворянства с джучидской аристократией. Того же мнения придерживался и В. И. Даль. Лесков позволяет нам постепенно перейти к противоположному полюсу оценок. В том же произведении герой рассказывает о татарах: «У них все если взрослый русский человек — так Иван, а женщина — Наташа, а мальчиков они Кольками кличут, так и моих жен, хоть они и татарки были, но по мне их все уже русскими числили и Наташками звали, а мальчишек Кольками. Однако все это, разумеется, только поверхностно, потому что они были без всех церковных таинств, и я их за своих детей не почитал. Как же не почитали за своих? Почему же это так? Да что же их считать, когда они некрещеные — и миром не мазаны». В этом пассаже хорошо видно, насколько в обыденном сознании русского человека (в данном случае первой половины XIX века) религиозная принадлежность определяет этническую и в конечном счете влияет даже на родственные чувства. У лесковских же татар (это, скорее всего, казахи или туркмены) этническая принадлежность определяется даже не религией, а семейно-родовой принадлежностью: жена русского — русская. В этом смысле интересна самоидентификация одного из героев — Ивана Северьяновича: «Крестятся и водку пьют, — ну, значит, русские» (некая комбинация «этнических» признаков — религиозно-обрядового и пищевого). Религия доминирует: без того, чтобы разобрать, какой человек религии, «на степи страшно». У чуваша, встреченного главным героем, еще строже взгляд на этно-религиозную принадлежность: «Это у татарина бока (т. е. Бога. — И. З.) нет, он кобылу ест, а у меня есть бок [.....] и солнце бок, и месяц бок, и звезды бок... все бок». Причем бог при этом и Иисус, и богородица, и Николай Угодник тоже Бог13. Любопытно, что, по данным современных социологических опросов, этническая идентичность поволжских татар реализуется в основном через родной язык, во вторую очередь — через знание культуры и истории, причастности ей. Религиозный момент в этнической самоидентификации не преобладает14. К началу XX века в русской литературе появляются столь прочувствованные положительные образы татар, в том числе и крымских, что можно уже говорить о появлении вполне устойчивой традиции (хотя случаи ксенофобии давали о себе знать в повседневной жизни и политике). Вспомним А. И. Куприна и его описание крымских татар: «Это была настоящая живая выставка мужской красоты и молодости: прекрасные фигуры, матовая смуглость кожи, безукоризненно правильные очертания бровей, носов и губ, холеные черные усы и вьющиеся из-под сбитых набок шапок черные иссиня волосы, чудесные зубы, миндалевидные, темные, горячие южные глаза и гордые прямые шеи. Южный берег Крыма выслал сюда самые лучшие племенные образцы своей человеческой породы, происшедшей от необычайно счастливого смешения кровей: генуэзской, греческой и татарской». И, конечно, апофеозом этого русско-татарского синтеза вскоре стало движение евразийцев. Однако это уже выходит за рамки нашего экскурса.
«ПРИНОСЯЩИЙ НЕСЧАСТЬЕ» Образ русских в татарском этновосприятии — тема бесконечно богатая. Исчерпать эту тему одной публикацией совершенно невозможно. Поэтому данные наблюдения следует расценивать лишь как первое к ней приближение. И прежде всего представляется важным выявить глубинные, укорененные в совместной истории образные и предметные стереотипы восприятия русских татарами. Интересно отметить, что у татар, как и у русских, встречались многочисленные этнические определения, составленные по внешним, антропологическим признакам. Так, крымские татары всех русских называли «сары Иван», то есть рыжий Иван15. Между прочим, это примечательное «сары» можно встретить очень часто в крымских средневековых (в смысле времени ханства) документах по отношению к славянским рабам в целом. Распространение популярного в народе имени на всю социальную или этническую группу очень характерно для многих языков мира (ср. русское «Фриц» или «Ганс» по отношению к немцам, или турецкое «Мехметчик» — ласковое прозвище солдата). Московские конские барышники на Конной площади в районе Серпуховской заставы в XIX веке, цыгане по преимуществу, в лексиконе которых было, однако, множество татарских слов (точнее следовало бы сказать тюркских вообще, т. к. это влияние было и ногайским); также использовали этот принцип: «Одно время они каждого мужика звали почему-то «Фролка»16. Рассмотрим отражение межнациональных стереотипов в крымской средневековой историографии. Хороший материал для этого дает крымская «История хана Ислам-Гирея III», автором которой был чиновник ханской канцелярии, а потом кади, историограф Хаджи Мехмеда, известный под поэтическим псевдонимом Сенаи. Автор закончил труд, написанный по просьбе Сефер Гази аги, ханского везира, 1 августа 1651 года. Сенаи по отношению к неверным употребляет термин «собака»; часто называет противников кюффар, то есть просто неверные, гяуры или мелаин — проклятые17. Другие крымские (крымско-османские) и казанские сочинения периода независимости ханств также весьма активно используют эту лексику. Вообще по отношению к другим народам хронисты (да и не только хронисты) не стеснялись, рифмуя этнонимы с уничижительными эпитетами. Так, по отношению к казакам употреблялось слово «упрямый, строптивый», к русским — «приносящий несчастье, гибельный», к калмыкам — «зло сотворенный». Эпитет «собака» (которым татары часто «награждались» в русских былинах) был в ходу и по отношению к русским в татарском фольклоре. В записках И. Г. Георги, посетившего в 70-х годах XVIII века Казань, сохранилось татарское предание об основании города. Хан послал своего сына с сотней ратников к устью р. Казанки искать лучшее место для нового города. Посланные должны были закопать на выбранном месте одного из их числа по жребию. Жребий пал на сына хана, но, скрыв это от него, ратники закопали вместо него собаку. Хану открыли истину, он возрадовался, но при этом с грустью заметил: «Наш новый город и наше царство достанутся в руки врагов нашей правоверной мухамметанской веры, которых мы называем собаками». Среди пословиц и поговорок крымских тюрок (татар) Добруджи (Румыния) имеется несколько и о русских: «Из русского друг — все равно что шуба (в смысле руно) из свиньи»; «Дружить с русским — быть на лезвии топора». Показательны и такие крымско-татарские пословицы, как «Русское завтра не кончается». С другой стороны, мы видим и критичное отношение к собственному народу: «Татарский ум поздно приходит (в конце)». Практически полное соответствие этой пословице есть и у русских: «Русский человек задним умом крепок». Бытует и совмещение двух полюсов: русские плохие, но среди татар есть и хуже. Например, последний крымский хан Шахин-Гирей остался в памяти татар персонажем отрицательным. Оттого — и пословица: «Буду служить лучше русскому ростом с кнут, чем Шахин Гирей хану»18. Общую типологию взаимных оскорблений подтверждает и западный наблюдатель. «Татары ныне живут в большом согласии с Русскими, — писал в первой половине XIX века о Казани немец Карл Фукс, — и уже не слышно от Русских некоторых жестких, на счет Татар, слов, которые часто употреблялись, лет сорок тому назад. Однако ж иногда кучера Русские по улицам бранят Татарина, называя его собакой, ежели он не скоро своротит с дороги, чтоб дать место проехать. Но Татарин, в таком случае, тихо бормочет себе под нос: донгус (свинья. — И. З.), а про себя думает: ты алкафер (неверный. — И. З.)»19. «В татарской литературе существуют очень трогательные образы простых русских и татар, отмеченные глубоким пониманием национальных чувств представителей другого народа», — пишет А. Хабутдинов. В современной татарской драматургии таковыми являются, пожалуй, герои пьесы Туфана Минуллина «Альмендер из Альдермыша». Ее главный герой является воплощением духа татарского народа, этаким татарским Кола Брюньоном. Со своим русским другом он разговаривает на русском языке, а его русский друг с ним — на татарском. Впрочем, в кульминационной части Альмендер выражает свои позиции на смеси языков: «Ажяль (ангел смерти. — И. З.) пришел». В этом проявляется тот истинный интернационализм, который в реальной жизни пронизывает бытие жителей Татарстана. Однако в другой пьесе того же автора «Ильгизар + Вера» обозначены границы, за которыми «татарско-русский диалог» перестает быть бесконфликтным. В одной деревне испокон веку дружно жили русские и татары. Однако смешанных браков не было. Двое молодых нарушили эту традицию. Пьеса содержит историю ссор и примирений и окончательного разрыва, когда Вера дает сыну от смешанного брака имя Иван. Впрочем, в пьесе деликатно обойден главный элемент конфликта, каковым является выбор — крещение или мусульманский обряд «исем кушу» (наречение имени). У простых татар распространено поверье, что сочетание этих обрядов приводит к неизлечимой болезни ребенка. До сих пор добровольно крестившийся татарин среди татар считается предателем и называется словом муртад — вероотступник, с таким человеком стараются сохранять только чисто деловые контакты. Слова «тере» (крест) и «чукынган» (крещеный) в татарском языке являются ругательствами, что совершенно не несет в себе никакого негативного отношения к христианским народам. Однако крещеная часть татар — «кряшены» — считаются неполноценными татарами и у татар-мусульман наделяются устойчивыми негативными стереотипами. Итак, здесь наглядно проявляется разница между этнической (языковой и антропологической) и религиозной принадлежностью и вместе с тем — их глубокая связь. Кряшены в массе говорят на более чистом и неиспорченном арабизмами татарском языке, нежели татары-мусульмане, то есть с языковой точки зрения являются более татарами, чем собственно татары-мусульмане. Кратко сформулировать идеи, заложенные в пьесе, можно следующим образом. Настоящий татарин (татарка) хотя бы на словах должен признавать себя мусульманином и, по крайней мере, провести обряды «исем кушу», «никях» (мусульманский брак) и «дженаза» (похороны по мусульманскому обряду), а также стремиться избегать смешанных браков, дабы не иметь детей, которые, скорее всего, будут крещены. Крещение здесь рассматривается как предательство заветов предков, пошедших на жертвы во имя сохранения веры. Соблюдение этих немногих требований, по сути, является единственным обстоятельством, которое в глазах общества ограничивает русско-татарские отношения»20.
Примечания 1. Лаушкин А. В. Регулирование контактов христиан с нехристианами в Древней Руси (XI—XIII вв.)//Сборник Русского исторического общества. № 7 (155). М. 2003. С. 38; Плюханова М. Сюжеты и символы Московского царства. СПб. 1995. С. 78; Pудаков В. И. Сыновья великого князя во время осады Владимира: к проблеме восприятия борьбы с монголо-татарами в летописании//Историческая антропология: место в системе социальных наук, источники и методы интерпретации. Тезисы докладов и сообщений научной конференции. Москва, 4—6 февраля 1998 г. М. 1998. С. 193. Между прочим, схожее представление мы обнаружим и в малороссийских думах XVI—XVII вв. Турки и татары, которые отождествлялись в украинском фольклоре, — недруги Украины, они действуют заодин. Татары, по думам, — Божья кара за неуважение к родителям, к роду, односельчанам, «громаде», за несоблюдение постов и обрядов (см.: Ерофеев И. Крым в малорусской народной поэзии XVI—XVII вв., преимущественно в думах (Памяти В. Б. Антоновича)//ИТУАК. № 42. Симферополь. 1908. С. 77—78). 2. Амелькин А. О. Татарский вопрос в общественном сознании России конца XV—первой половины XVI в. (по материалам агиографических сказаний и памятников фольклора). АКД. М. 1992. С. 7—8. 3. Солодкин Я. Г. Татары в изображении автора «Казанской истории»//Славяне и их соседи. Вып. 10. Славяне и кочевой мир. К 75-летию академика Г. Г. Литаврина. М. 2001. С. 199, 206. См. также: Keenan E. L. The Paradoxes of the Kazanskaya Istorya//The Annals of the Ukrainian Academy of Science in the US. Vol. XXXI—XXXII. N-Y. 1967. 4. Амелькин А. О. Указ. соч. С. 9. 5. Сабирзянов Г. С. Поволжские татары и русские в зеркале симпатий и антипатий. Казань. 1993. С. 21. 6. По мнению И. Ерофеева, еще в первой половине XV столетия в Крыму не наблюдалось враждебных отношений между русскими и татарами, но все изменилось после 1475 г. (см.: Ерофеев И. Крым... С. 85). 7. Амелькин А. О. Указ. соч. С. 10. 8. Смирнов В. Д. Крымское ханство под верховенством Огоманской Порты до начала XVIII века. СПб. 1887. С. 381—383. 9. Там же. С. 409. 10. Ibn-i Aema/Tevarih-i Al-i Osman. I.Defter. Ankara. 1991. S. 27. 11. Перевод О. Сенковского сочинения Ахмеда б. Ибрахима (1700—1783 гг.) о русско-турецкой войне 1768—1774 гг. Сок достопримечательного. Записки Ресми-Ахмед-Эфендия, турецкого министра иностранных дел о сущности, начале и важнейших событиях войны, происходившей между Высокою Портою и Россией от 1182 по 1190 год хиджры (1769—1776)//Собрание сочинений Сенковского (барона Брамбеуса). Т. VI. СПб. 1859. С. 325; Смирнов В. Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской Порты в XVIII в. до присоединения его к России (ЗООИД. Т. 15). Одесса. 1889. С. 304. 12. РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 166—166 об. 13. Обращение татар (и в целом инородцев) в критических ситуациях к «русскому Богу» (т. е. к Николе, Николаю Мирликийскому), между прочим, зафиксировано во многих фольклорных памятниках и воспоминаниях. В одной быличке тонущий татарин взывает к Николе: «Русский Бог, Миколка, спаси нас!» «О, ваш Микула велик человек», — говорил татарин, спасшийся от медведя обещанием поставить свечу Николе. См.: Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей (Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского). М. 1982. С. 119—122. Возникновение выражения «русский Бог» (в значении Николы) в инородческой (скорее всего, тюркской) среде и его бытование у татар интересно не только с точки зрения развития культа Николая Мирликийского на Руси, но и потому, что наглядно показывает тесное религиозное взаимодействие между христианами русскими и мусульманами татарами, своего рода религиозный русско-татарский синтез. 14. Хабенская Е. О. Татары о татарском. М. 2002. С. 196. 15. Олесницкий Л. Песни Крымских турок (Текст, перевод и музыка). М. 1910 (Труды по востоковедению, издаваемые Лазаревским институтом восточных языков, вып. XXXII). С. 60. 16. Богатырев П. И. Московская старина: Серпуховская застава//Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия. М. 1989. С. 127. Возможно, это как-то связано с тем, что Фрол и Лавр считались у русских покровителями скота, в т. ч. лошадей. 17. Hadzy Mehmed Senai z Krymu Historia Ghana Islam Gereja Ш. Tekst turecki wydat, przelozyl i opracowal Z. Abrahamowicz. Warszawa. 1971. S. 17. 18. Пословицы, поговорки и приметы крымских татар, собранные гг. А. А. Боданинским, Мартино и О. Муратовым (Под. ред. А. Н. Самонловича и П. А. Фалева)//ИТУАК. Год 28-й. № 52. Симферополь. 1915. С. 55 (№ 484). 19. Фукс К. Казанские татары в статистическом и этнографическом отношениях. Казань. 1844 (репринт: Казань. 1991). С. 143—144. 20. Хабутдинов А. Русско-татарский диалог: повторение тысячелетней истории. На сайте Центра стратегических и политических исследований. См. http:/icsps-prqject/arcon.ru/BULETEN5/5_.htm.
http://istrodina.com/rodina_articul.php3?id=1644&n=87
Відповіді
2006.09.17 | Chief
Re: Без гнева и пристрастия. Просто интересная статья в "Родине"
Да, автор этой статьи Илья Зайцев - очень качественный историк. Он не новичок в татароведении...2006.09.18 | Стикер
Re: Без гнева и пристрастия. Просто интересная статья в "Родине"
Да уж, с интересом почитал.