10/20/2006 | Chief

Диалог, №41(55), 20-27 октября 2006.

=============

О таких людях, как Леонид Пилунский, говорят – «разносторонне одаренная личность». Судите сами. Выпускник Севастопольского приборостроительного института по специальности «судовой механик», Пилунский около 18 лет жизни провел в море, проделав путь от ученика слесаря до капитана подводного аппарата, миниатюрного двухместного батискафа, на котором совершил без малого 300 погружений в трех океанах. Следующие 12 лет жизни, после тяжелой аварии под водой и медицинских запретов, Леонид Петрович отдал журналистике. С 1984 по 1996 Пилунский - корреспондент, редактор, главный редактор программы "Для тех, кто в море", основатель и шеф-редактор творческого объединения "Остров Крым на ГТРК "Крым" (г. Симферополь). В 1996 году его жизнь вновь круто изменилась: Пилунский возглавил Крымское отделение партии "Народный Рух Украины", которым руководит и поныне. Кроме того, с 1992 он - исполнительный директор регионального комитета Хельсинкской гражданской ассамблеи, а с 1998 - директор Крымского центра прав человека им. П. Григоренко. С 2000 года возглавляет Представительство Госкомитета Украины по регуляторной политике и предпринимательству в АРК. В 2006 году избран депутатом Верховной Рады АРК.
Еще одна ипостась Леонида Пилунского – писательство. Пилунский – тонкий лирический писатель. Он автор книг "Репортаж с промысла" ("Таврия", 1989); "Страсти вокруг семи звуков" ("Таврия", 1990); "Билет в Театр Грез" ("Доля", 2002), «Тоска рисует землю» («Доля», 2005). Ключевая тема его творчества – море и Крым, что вполне объяснимо: Пилунский – коренной крымчанин; в Крыму жили его родители, деды и прадеды. Недавно Леонид Петрович завершил работу над новой книгой – «Симферопольские истории». Один из рассказов с любезного разрешения автора публикует «Диалог».

Гульнара Бекирова

====================================

Леонид Пилунский

Деревенские ласточки

Как же на самом деле называлась эта удивительная стародавняя деревушка: так как говорила моя родня – Джиабрам или как написано на карте 27 года – Иджи-Ибрам, или Аджи-Ибрам, или, как теперь уверяют знатоки крымскотатарской топонимики, Аджи-Ибраим? Я, может, теперь никогда и не узнаю. Но только одно из этих имен настоящее, а название Ключи село получило в 1944 году, но всегда, отправляясь с родителями то ли на праздник, то ли какое иное семейное событие, мы ехали в Джиабрам. Мы ехали в село, в котором издревле жили крымские татары, но теперь, по злой воле кремлевских уродов, название да несколько низкорослых домишек, вот что осталось от древнего народа.
Село угнездилось в долгой, с крутыми бортами, извилистой балке - когда-то далеко-далеко от Симферополя, а сегодня это почти окраина города – с одного из сельских холмов просматриваются городские высотки. Балка извивается так, что всего села сразу ни за что не окинешь взглядом.
В моем детстве низенькие, уютные домики лепились на пологом склоне южного берега крошечной речушки и нескольких небольших прудов. На противоположной стороне над всем селом возвышались строения колхозного правления, а еще каких-то контор, складов. Там же располагались главные достопримечательности окрестности - водокачка и мельница.
Старенькая одноглазая (чтобы голова не кружилась) лошадка бесконечно ходила по кругу и приводила в движение какое-то хитромудрое устройство для подъема воды с большой глубины. Вода из древнего колодца была необычайно вкусной и такой холодной, что ломило зубы, и даже в летнюю жару выпить залпом полную кружку было невозможно – дух перехватывало.
Чуть в стороне от бесконечной дороги по кругу громыхали-погрюкивали жернова мельницы, и шелестело-хрумкало отборное крымское зерно, превращаясь в замечательную белоснежную, чуть с розовым отливом, муку. И все было покрыто мелкой мучной пылью, а мельники выглядели как разукрашенные арлекины из кинофильма «Дети райка». Они, не спеша и ловко, с напускной легкостью меняли полные мешки с мукой на пустые и раз за разом наполняли ладони, подставляя их под молочную струю бесконечно сыплющихся завтрашних блинчиков, оладушек, душистого хлеба, пышек, паляниц, булочек, пасочек и прочих, прочих неимоверных вкусностей - проверяли, а того ли помола получается мука.
Наш родственник, дядя Алексей, работал главным мельником, бугром, как говорил мой отец, и поэтому мне в виде исключения было позволено входить в это сказочное, опорошенное белоснежной пылью, громкое царство зерна, дерти и муки. Мне не позволяли носиться среди всех этих вертящихся и крутящихся приводов и устройств, а вот присесть на корточки где-нибудь в укромном уголке, чтобы бесконечно созерцать это древнее, как наш мир, таинство превращения твердого, крепкого зерна в мягкую, пушистую муку-борошно, я имел полное право.
Внутри мельницы было шумно, прохладно и пыльно, но так, что все было слышно: и уверенные голоса мельников, и робкие – просителей, и скрипы половиц и ступенек лестниц, и постукивание каких-то механизмов, шарниров, кулис, и шелест ссыпаемого зерна, и даже чирикание многочисленных воробьев, то и дело проникающих в закрома, чтобы поживиться… Через некоторое время и я был уже припудрен молочной пшеничной пыльцой-пылью. Мне это вселяло гордость, как будто и я причастен к этому древнейшему ремеслу и таинству.
Крошечные, почти неразличимые, мучные пылинки делали видимыми мои реденькие, детские волосинки на руках и ногах, вырисовывали будущие усики и облагораживали ресницы и брови. Припорошенные мучной пудрой волосы на моей и без того белобрысой голове делали седым, едва не стариковским, реденький чубчик. Через час или два я превращался в мельника-гномика. Оседание белоснежной пыли, а она даже припорашивала стекла окон, я готов был наблюдать часами, как и из окна мельницы бесконечный и монотонный, равномерный и жутко нудный ход несчастной лошадки, извлекающей воду из черного бездонного колодца. Мне говорили, что она уже никогда не сможет ходить прямо, по дороге, в упряже – лишь только по кругу. Навсегда, до самой своей смерти, до того рокового дня, когда ей уже не хватит сил сдвинуть с места то проклятое для нее устройство…
Все в Джиабраме было необычным: и добрые приветливые люди, и томные милые коровки, жующие вечную свою жвачку - хрум-хрум-хрум, и бесконечно отгоняющие своим батогом-хвостом надоедливых мух и зловредных слепней, и важные, подозрительные и воинственные гуси, и суетливые утки, бороздящие заводи и гавани ставков и ставочков, и крикливые, смешные индюки с малиновыми, пугающими мордами, и голосистые петухи, старавшиеся изо всех сил перекричать соперника-соседа, и ветреные нахальные куры, и мешающие спать громкоголосые придурошные лягушки, и просто гигантские заросли сирени - гектарами, плантациями, и бесконечная, как мне казалось, бескрайняя степь, пахнущая полынью, чабрецом, и серебрящаяся до горизонта искорками ковыля…
В деревушке, расположенной едва не в самом центре солнечного полуострова, рядышком с большим областным центром, чуть не до конца шестидесятых не было электричества. Никогда. Отродясь. От изобретения самого электричества. У дяди Алексея и его супруги тети Насти в доме ночью всегда горели керосиновые лампы, во двор выходили со старинной медной «Летучей мышью» и… О, это было просто волшебство – один из светильников, самый яркий, висевший в центре потолка самой большой комнаты-светлыци, со странным ребристым оперением вокруг пламени, был крошечной электростанцией. Каким-то чудеснейшим образом для меня, юного горожанина, лампа давала электричество. От нее к старенькому приемничку, чуть не трофейному «Грюндику», тянулся проводок, и иногда во всю дурь громыхала музыка, разрушая древний, безмятежный мир вечного села и его почти безропотных обитателей.
А еще в Джиабраме жила большая колония удивительных птичек – деревенских ласточек. Изящные черно-белые юркие существа, которые по научному называются касатками, замысловатыми зигзагами носились над всем этим, умиротворенным летом, дневным зноем и вечерней прохладой, затерянным пространством на самом краешке цивилизации. Вечерами они беззвучно летали над самой дорогой, и казалось, что вслед им поднимаются едва видимые полосочки пыли. Так казалось.
Все лето с раннего утра до глубоких сумерек без устали они летают над домами и лугами, без всякого усилия взмывая вверх и соскальзывая прямо к земле или к водной глади пруда – охотятся на мух, мотыльков и бабочек… Они – покорители и владельцы воздушной вселенной. И никакие иные птички и пичужки никогда не смогут сравниться с изяществом и красотой их полета, а рассмотреть их просто невозможно - так стремительны они и подвижны. Но иногда ласточки присаживаются передохнуть или пощебетать друг с дружкой на низенький заборчик-плетень или бельевую веревку, и тогда их можно рассмотреть.
Милый, чуть загнутый, клювик, черная накидка от самой головки до кончиков двух остроконечных длинных перышек хвостика, белоснежная манишка и крошечные пуговички глаз. И именно эта беленькая рубашечка, прикрывающая горлышко, грудочку и животик, делают касатку такой милой, нарядной и для сельской местности невероятно щеголеватой красавицей, что не залюбоваться ей просто невозможно.
Она - самая любимая и самая оберегаемая птица деревни изначальной, древней Украины. Она да лелека-аист. Но здесь, в Крыму, куда украинцы в большинстве своем приехали совсем недавно, аисты живут крайне редко, а вот, встретив ту же ласточку, что и на Днепре, на Северщине или Галичине, на Подоле или в Полесье, перенесли украинцы любовь к касатке и в Крым. Тем более, что и крымские татары неравнодушны к этой птичке. Уж если ты ее не убережешь, то кто за тебя это сделает?
С ранней весны, с первых теплых дней в доме дяди Алексея и тетушки Насти начинали ожидать прилета ласточек. Бывало, по весне приедет тетя Настя к нам в гости в Симферополь по какому-то делу и, тяжело вздохнув, ни с того ни с сего вдруг, сложив руки, скажет: «Представляешь, Мария, до сих пор наши ласточки не прилетели!» А матушка ей в ответ: «Да что ты раньше времени зажурылась? Еще рано, по ночам еще холодно, чуть не заморозки… Прилетят!»
И обе, тяжело вздохнув, помолчат. Как будто бы возвращение этих птичек – самое главное событие на земле.
А сколько радостей приносит семье их возвращение домой. Это настоящий праздник. В Джиабраме всегда вспоминали, кто как выглядел перед отлетом, прилетели ли старые мама с папой, или родительское гнездышко займут их дети. Обязательно сокрушались, когда кто-то не прилетал, не вернулся из далеких африканских странствий. И один из супругов долго оставался один в осиротевшем гнездышке. Все перипетии возвращения не просто обсуждались, но пересказывались родственникам, соседям, друзьям…
Так обсуждают возвращение после долгого и утомительного путешествия самых близких людей, но уж никак не птиц. Но в том-то и дело, что ласточки, деревенские ласточки-касатки из давней древности для украинцев, как и лелеки – птицы-тотемы, птицы-берегини , если не вернулись – быть беде, осталось гнездо без постояльцев – быть страшной беде… Ласточка оберегала род людской, семью от всех напастей и несчастий. Вот откуда эта трепетная и необъятная любовь.
И жили, да и теперь живут, ласточки не просто подле дома, под стрихой или в сарае, хотя и там тоже, а именно в доме. У дяди Алексея в хате были вырезаны отверстия аж в трех дверях – входной, из сеней-передпокоя в большую комнату и в дальнюю хозяйскую спаленку, где под потолком к поперечной балке и было прикреплено ажурное, круглое, из глины, с соломкой и травинками, слепленное клювиками ласточек гнездышко. Сбоку, под самым потолком, в гнезде была щелочка-вырез, из которого почти всегда выглядывали любопытные головки ласточкиных детишек. А иногда и родителей.
И никогда, в это трудно поверить, но никогда из гнезда не падал мусор или еще что. Ласточки сами не допускали такого беспорядка.
Иногда бывало так, что по каким-то причинам гнездо трескалось или отламывалось от балки или потолка. И тогда на помощь приходили хозяева. Вбивался гвоздик, и каким-нибудь ремешком или лоскутком гнездо подвязывалось так, чтобы, не дай Бог, не выпали попискивающие от страха и любопытства крошечные касаточки. И делали это немедленно, тот час же забросив все самые важные дела. Чаще всего такие проблемы случались у еще неопытных, молодых родителей. И тогда все обсуждали, что молодая или молодой похуже будут отцом или матерью будущего потомства, чем старики, что не вернулись из далеких краев. Все это обговаривалось весьма серьезно, без намека на иронию. Обсуждалось так, как обсуждалась бы нерадивая мать или непутевый отец человеческого дитя.
Потом всем семейством хозяева переживали время, когда ласточкина малышня начинала взрослеть и выпадать из гнезда, а еще позже, когда становилась на крыло и по неопытности куда-то залетала, падала… И семья тотчас же приходила на помощь – поднимали, лечили, поправляли, бережно укладывали назад…
Домашние коты и кошки всегда не прочь полакомиться молодыми пичужками, но если дело касалось ласточек, боялись и голову повернуть в их сторону – сразу ботинок в голову полетит, или и того хуже – тут же плетка на спину опустится.
То, что ласточек без крайней надобности трогать нельзя, я знал с раннего детства, но меня страшно разбирало любопытство – а как же там внутри устроено ласточкино гнездо: что там лежит, как сидят птенцы. И однажды я все же решился на отчаянный шаг – посмотреть. Да никакого злого умысла в моем любопытстве не было. Вот посмотрю и все! Выждал момент, когда взрослые касатки отправились на вечернюю охоту за жирными мухами, а взрослые были заняты во дворе своими заботами, я подтащил стол под гнездышко, и тут же, водрузив на него стул, полез наверх. Малышня замерла, выпучив на меня свои крошечные черные глазенки-бисеринки, но едва только я взгромоздился на стол, как они пронзительно наперебой заверещали. И тут же в комнату влетела взрослая ласточка. Она пискнула, на огромной скорости крутанулась вокруг меня и так же стремительно вылетела из комнаты. Я даже не понял, что она умчалась за подмогой. Тем временем я уже был готов заглянуть в гнездо. Но не тут-то было. Вместе с ласточкой в комнату ворвалась хозяйка дома, тетя Настя, а следом и моя мама…
Ох, и влетело же мне в тот день. Били нещадно по рукам и по заднице, тетушка стегала и приговаривала, чтоб я никогда больше не вздумал трогать ласточек, и чтобы запомнил это на всю жизнь. Удивительно, но моя мама, на неописуемое мое удивление, спокойно и равнодушно созерцала, как чужая тетка, пусть и родня, колотит ее любимое чадо. Не было в глазах моей мамы и тени жалости или сострадания. А семейство касаток молча созерцало из своего ласточкиного гнезда, как меня учат любить братьев меньших… Этот урок я запомнил на всю жизнь.