01/07/2008 | Ночной дозор

Мой хороший знакомый, писатель, написал этот рассказ. Вчера мы с ним посоветовались, и он согласился с моим предложением разместить рассказ на Майдане. Приятного прочтения.

Блюдце, полное секретов


«Письмо мертвеца» - так мысленно назвал я лежащие передо мной еще чистые, белые, разленеенные голубыми линиями листки. О будущих покроющих их буквах и словах нет еще никаких предзнаменований, бумага девственно чиста – но грозное название уже наложилось на них, как невидимая печать...
Так будет называться почти фантастическая по описанным в ней фактам повесть, действительность и так называемую реальность которых я могу под какою угодно присягой подтвердить. Я всегда готов к той дурного вкуса игре, где череда нелепых ритуалов и бесцельное в сущности цепляние за фактичность, вещественность, наличие или отсутствие предметов, являющихся уликами, или неловких, а чаще намеренно отвратительных фиксаций свидетельств, скрепленных лихорадочными росчерками и оттисками должна убедить затеявших ее бездарных игроков в надежности их выводов – чтобы сразу по окончанию своего спектакля запереть дело в несгораемый шкаф, набор хромых мыслей – в фолиант, а виновника их беспокойства – в тюрьму. впрочем, лязганье всех этих засовов не мешает мне покуда заняться более серьезными вещами.
Итак, две недели ровно назад, 12 февраля, некто Андрей Андреич Пастухов, мой сосед и, без сомнения, сексот и агент правительства закричал, встретив меня на улице: «Алексей Петрович! Как хорошо, что я вас увидел, у меня к вам письмо», - и вручил мне измятый, серый конверт. Я увидел на нем свою фамилию, и – отправителя, и признаться удивился и обрадовался. «Но как оно попало к вам?» - спросил я этого малоприятного господина. «Ошиблись, точно что ошиблись. До скорого, чрезвычайно спешу!» - крикнул он и юркнул в близлежащий переулок.
Полученное мною письмо теперь покойно лежит в самом нижнем и скрытом из моих шкафов, венчая собою долгую переписку, увлекательнейшую переписку, обмен искрящихся мыслей и строгих размышлений, драгоценных свидетельств и полезных справок, надеюсь, с обеих сторон. Мой же заочный адресат сейчас мертв, о чем он и сообщил мне в последней и удивительной своей корреспонденции. Назовем его имя – Э-ус Александр Александрович, профессор, 63 лет от роду на сегодняшний день, житель северной и, утверждаю это в сотый раз даже и вопреки его убеждению, – просвещенной, но несчастной страны.
Придя сразу домой, я принялся было распечатывать конверт, но тут же становился: у меня появились подозрения, я стал его внимательно осматривать. Света в комнате недоставало; я зажег и настольную лампу, и светильники на стенах, и конечно же, конечно обнаружил, что бумага с внутренней его стороны кое-где бугрилась, как если бы она несколько раз намокала и высыхала; вот увидел я, что края его заклеены совсем не крепко, а слабо, вяло; вот я, присмотревшись, разглядел бледные, едва видные следы пальцев – будто кто-то крепко сжимал конверт невымытыми руками. Сомнений не было – письмо вскрывали, читали его, и наверное не раз!
Волнение мое еще более усилилось, когда с первых же строк А.А. признался, что уверен в перлюстрации его почты и именно того письма. «Алексей Петрович, не удивляйтесь, если увидите следы внешнего вмешательства в нашу переписку: любопытство у почтальонов превышает все пределы, а ловкость иных молодых лейтенантов не равна поставленных перед ними служебным заданиям – и те, и другие не всегда могут делать такое дело с нужной деликатностью». Далее он кратко коснулся некого сугубо академического вопроса, предмета наших последних обсуждений, но закончил абзац следующей странной фразой: «Наконец то с делами покончено (хоть и были они и интересны и полезны), и покончено, конечно, навсегда».
Далее он писал: «Считаю нужным, даже необходимым, сообщить Вам о скорой своей смерти. Дело сводится отнюдь не к тривиальному самоубийству – я от этого бесконечно далек, – а к бесспорному факту. Два месяца назад обнаружилась у меня редкая опухоль спинного мозга, и что бы ни врали врачи, я твердо знаю следствие этого: все мужчины в моем роду умирали именно такою причиною – раньше или позже, но всегда только такою. Я еще отлично протянул – отец мой скончался при сходных обстоятельствах здоровья 53-х, а дед – 45-ти лет». «Лечение, продолжал он, бесполезно, а главное – бессмысленно, и вот почему: мне кажется, Вы разделите мою уверенность в том, что существует по меньшей мере два типа смерти (два типа в сугубо научном понимании этого слова), а именно – первый и самый распространенный, господствующий тип, назовем его неуместная, преждевременная смерть, и второй – уместная, наступающая по некому изживанию разумом жизненного материала; моя – вторая».
«Расширим это неустоявшееся определение: вот как некое количество людей смотрит в кинозале картину, и многие из них, недосмотрев ее, сгорая от любопытства или напротив, устав уже сидеть, но в середине действия, вдруг вынуждены поодиночке покинуть зал – это первый тип; ну а второй – это о тех, кто досмотрев все кадры и даже титры, под стихающую музыку остаются сидеть в своих креслах – в пустом зале, в медленно наступающей темноте. Нужная поправка к этой метафоре состоит в существенной разнице мелькающих картин на экране и безразмерностью жизни. Каким-то образом я оказался в числе вторых, сказал бы – посчастливилось, но счастья в этом немого, - и сейчас я уже вижу финальные буквы пред собой и чувствую холод появившихся сквозняков; конечно же, я знаю их смысл».
«Написал, и внутренне предвижу как удивятся наши заочные читатели – они же столь заняты увлекательным сюжетом, частью которого мы с Вами являемся, ждут развития, а их пичкают какими-то темными отступлениями. Но не будем о них заботится, мне нужно сообщить, дорогой Алексей Петрович, некоторые важные сведения. (О, я вижу, как тут же насторожились наши внимательные бестелесные серафимы, - но боже избавь увидеть их во плоти!)».
Признаться, я не сразу мог читать письмо профессора Э-уса дальше, мне стало нужно оторваться, походить немного по комнате. Я был взволнован чрезвычайно и вполне может быть понятно почему. Но потом он писал еще более необычные вещи:
«Вы должны знать, дорогой Алексей Петрович, что последние месяцы я жил очень тяжелой, гнетущей жизнью. Наверное Вам известно, сколь разнообразные методы в ходу у наших шпионских учреждений, особенно когда хотят они сделать тому или иному, посчитанному ими для себя опасным человеку, жизнь невыносимой. Я думаю, их расчет прост: чем более будет занят объект их, простите за слово, разработок созданными ими же для него житейскими трудностями, спорами с записными ихними провокаторами, чем более будет он беспокоится за будущее своих близких и свое собственное в конце концов – тем менее хорошо будет он заниматься своими обычными делами – посчитанными ими «вредными». В известный момент я попал в их поле зрения и мною не на шутку занялись, но слава Богу за следующее: это была все же не старая добрая тюрьма, и, уж не знаю кого благодарить, цели своей они не достигли – я жил по-старому, пусть подчас с очень тяжелыми мыслями, в разговоры с ними не вступал (что их бесило), и страху не поддался. Даже более того, более того – сейчас расскажу Вам, уже затаив усмешку.
На днях мною была разослана в ряд журналов и на несколько частных адресов небольшая статья; не буду вдаваться в тонкости ее построении, логики, словаря, ее поверхностного и внутреннего смыслов, не открывая Вам механизм ее действия, уверю, что эффект ее на читателей будет мощнейшим, необыкновенным, причем на всех ее читателей, на всех, за теми буквально единичными исключениями, которыми можно пренебречь. Сила действия ее на общество, точнее на немногие еще колеблющиеся светлые и свободные умы будет сокрушительна, но не для них, а для окружающих их (окружившие их совсем недавно) порядки. С недавних пор, то есть после того, как я точно убедился в ограниченности отпущенного мне времени, я обрел дар предвидения, - и благодаря нему я убежден железной убежденностью, что действие моего послания будет, надеюсь, убийственным, надеюсь, смертельным – для тех, кто еще сегодня чувствует себя неуязвимым. Надо отдать должное этому племени соглядатаев и надзирателей: во мне они безошибочно увидели своего опасного врага – за мгновение до того, как я таким действительно стал.
Известие о моей смерти Вы, дрогой мой друг, увидите скорее всего в «Вестнике ... университета » или же «Записках ... Академии» - как никак, я профессор, и краткого некролога нашим коноводам науки не удастся избежать; но о прочих знаках почтения к ушедшему коллеге, этих гражданских панихид, перемигивающихся аспирантов в углах гроба и венка от ректора я, вероятно, не дождусь, хотя, видит Бог, достоин их не меньше иных; явственно себе представляю, как по знаку как бы со стороны и вместе с тем – свыше, от расчетливо брошенного в мою сторону камня поднимется волна всеобщей и тихой, рабской обструкции, эдакими расходящимися импульсами сплетен секретарш и недомолвок на кафедрах,.. да Вы сами наверное знаете, какое стальное, со ржавчиной полунамеков может быть молчание о том изгое, самое имя и грустную участь которого не стоит упоминать, - среди сытых и благополучных граждан, после немого кивка их господ. Чувствовать настроение тишины в коридоре, за дверьми комнаты, казармы, камеры – о, этим издревле сильна славная русская интеллигенция!
Вернусь вновь к моей неловкой метафоре: я очутился в последние годы как бы в большой, сплошь забитой народом комнате, и вот эти люди, с которыми я связан пространством и неким единством человечности, вдруг принялись после периода скверных перебранок вдруг в голос скандировать какую-то мерзость, вздор, часто смешную чушь, когда бы не была она совершенно серьезною, потом запели бы, и все более массово, какой-нибудь гимн Ахурамазде, и все громче, серьезнее, и со звериною серьезностью себя слугами и солдатами этого Ахурамазды почувствовали бы, - и тут вы, уже не в силах сдерживать свое раздражение, оставляете им некий отрезвляющий эликсир – и спокойно перебираетесь через невидимое им окно вовне. Растолкуем аллегорию: отрезвляющий эликсир – моя заметка, окно – смерть, прекращение моей жизни. Ну, а комната со всем этим народом – моя страна. И вот уже я вижу, как некоторые пригубляют магическую жидкость и со смятением озираются вокруг, вот вижу я, как их, этих некоторых, все больше и на них как на белых ворон косятся все остальные, и столкновение их неизбежно, и сказать по правде, мне заранее известен финал этой драмы,- но безнадежная схватка нескольких здравомыслящих с сонмом безумцев все же лучше бурлящего болота безразмерного желтого дома. Боюсь, что мой гуманизм негуманен, но тяжелая болезнь требует сильных средств... »
(Вот они, уже бегут строки повести, которой была предначертана эта бумага. Они прямо-таки сами проступают сквозь нее, рожденные скрытыми чернилами и теплотой колдовских свечей! Так писались древние летописи: еще не остыли тела на поле битвы, а умный монах уже засел за свой пергамент – чувствуя на плече руку убитого героя).
«... Вам же, милый Андрей Петрович, совершенно нечего опасаться, и уж простите, что втянул Вас в эту что называется историю – в моем Аду Вам предназначена роль Вергилия, не досягаемого рукам грешников. Не сомневаюсь, что это письмо Вам доставят и Вы его прочтете – с резвостью мальчишек, перебрасывающихся вынутой из костра картошкой, наши почтальоны в погонах обязательно переправят его Вам: я знаю, что просто оставить его у себя им будет страшно, оно прожжет их сейфы и архивы. Для завершения сюжета Вам нужно будет сделать лишь одни шаг,.. но как бы там ни было можете покойно «в полуИталии своей вздохнуть о сумрачной России».
Теперь, дрогой друг, к последнему абзацу: мысленно, ибо иного способа видеть тебя у меня уже нет, смотрю на желтые кусты кизила и синие крокусы нежной вашей весны, чувствую бестелесной уже щекой морское дуновение и бог еще знает каким пограничным органом чувств наблюдаю тебя в твоем кабинете. Твое лицо не было мне известно за годы нашей с тобой переписки, я не слышал живого твоего голоса, но облик твой видится мне отчетливо, совершенно. Последний жест, которого я от тебя жду, тебя не обременит, ибо не стало тех преград, что еще недавно отделяли нас, и наше товарищество уже подобно разговорам двух призраков из сфер, где мысль каждого из них мгновенно понимается другим. Ты мой посланник в еще недавно и моем мире – внеси же последнюю определяющую запятую в оставленное мною завещание, ибо без нее оно не закипит своим действием, как ведро готовой извести без ковша воды. Я думаю, ты сам уже знаешь, каким может быть твой ответ мне, я даже не думаю о форме его, ибо форма и метод не будут очень важными, но вполне действенными. Дорогой мой, с грустью жду твоего прощального мне взмаха руки».
Читатель! В сущности, ты был свидетелем, как обязательство мое было исполнено и последнее связывающее меня с профессором Э-усом дело было сделано.