08/01/2009 | Наука: постановка диагноза

Очередное интересное скольжение по поверхности известных всем работающим в науке фактов (у нас такие же обстоятельства) без малейшей попытки вскрыть причины, которые порождают эти факты.
Этим, кстати, ограничиваются и наши «дискуссии» даже с анонимным участием известных персональных членов. Так что здравствует и процветает патоновская стратегия: Нейтрализовать наиболее сервильных из талантливых путем их избрания в персональные члены, отделив тем самым остальных толковых и ершистых от их возможных вождей.

http://www.polit.ru/science/2009/07/31/science.html
Российская наука: постановка диагноза
Совместный проект "Полит.ру" и "Вести FM" «Наука 2.0». Разговор с Михаилом ГельфандомМы публикуем стенограмму передачи «Наука 2.0» - совместного проекта информационно-аналитического канала «Полит.ру» и радиостанции «Вести FM». Гость передачи – доктор биологических наук, кандидат физико-математических наук, заведующий лабораторией и заместитель директора по науке Института проблем передачи информации РАН, профессор Факультета биоинженерии и биоинформатики МГУ Михаил Гельфанд. Услышать нас можно каждую субботу после 23:00 на волне 97,6 FM.

Анатолий Кузичев: И вновь в полном составе творческий коллектив проекта «Наука 2.0»: Борис Долгин, Дмитрий Ицкович и Анатолий Кузичев. Сегодня мы беседуем с Михаилом Сергеевичем Гельфандом, доктором биологических наук, кандидатом физико-математических наук, заведующим лабораторией и заместителем директора по науке Института проблем передачи информации РАН, да еще и профессором Факультета биоинженерии и биоинформатики МГУ.

Михаил Гельфанд: Здравствуйте.

А.К.: Мы сегодня решили поговорить даже не столько о биоинформатике и биоинженерии, сколько о науке вообще. У нас уже была подобная попытка беседовать о кризисе науки.

Дмитрий Ицкович: Мы только этим и занимаемся. Все наши передачи посвящены разговорам о науке с точки зрения общего понимания ситуации.

А.К.: Но иногда мы углубляемся в какие-то конкретные отрасли.

Д.И.: Мы же не можем сделать с вами передачу про физику. Мы же не физики, в конце концов.

Борис Долгин: Да. Но мы говорили о кризисе в науке с точки зрения того, когда и как наука возникла. А сегодня мы скорее будем говорить об организационных условиях ее формирования.

А.К.: А с кем мы разговаривали про кризис науки?

Б.Д.: С Даниилом Александровичем Александровым, очень хорошим социологом.

М.Г.: И другие авторы высказывались о кризисе науки. Те, с которыми про это лучше не разговаривать.

А.К.: Именно поэтому вы здесь, Михаил Сергеевич. Для того чтобы поговорить о кризисе российской науки. А он вообще есть? И есть ли наука?

М.Г.: Наука в России есть. Кризис в ней такой же, как и во всех остальных областях деятельности в нашем богоспасаемом отечестве. Не думаю, чтобы он был существенно глубже, чем кризис в экономике, сельском хозяйстве, политике или СМИ.

Д.И.: Кризис – это состояние, которое меняет старое на новое. Получаем ли мы новое качество научного сообщества или нет? Потому что можно как угодно относиться к гайдаровской реформе, но то, что мир от этого перевернулся и стал принципиально иным, ни у кого сомнений не вызывает. ЕГЭ – плохая, неакцентированная реформа. Но то, что она принципиально перелопатит всех родителей и всех школьников, – это точно.

М.Г.: Я не знаю. Идея реформы ради реформы мне не очень-то близка. Я как раз тоже, как и вы, являюсь активным сторонником гайдаровских реформ. И не будучи профессионалом, априори хорошо отношусь к ЕГЭ. Теоретически ЕГЭ позиционировался как средство против коррупции. Если он в таком качестве заработает, если будут искоренены локальные очаги коррупции, которые вокруг этого возникают, значит, хорошо. Если нет... Сама по себе идея ЕГЭ не хороша и не плоха. Что касается науки, то в ней такого кризиса, который бы что-то сильно поменял, не случилось. Происходит медленное догнивание остатков советской науки, как бы мы к ней ни относились. В ней были очень нетривиальные стороны, в том числе и в ее организации, не говоря уж о результатах в математике или физике. В российской науке реформы не происходят. РАН просто принципиально отказывается реформироваться, а попытки реформы извне...

Д.И.: Ну, это все равно, как человек сам бы себе операцию на сердце делал.

М.Г.: В свое время Юрий Сенкевич вырезал себе аппендицит. Так что бывает по-разному.

Д.И.: Он сделал операцию под угрозой смерти. Было понятно: либо сделает себе операцию, либо умрет.

М.Г.: С РАН будет то же самое, но этого, к моему удивлению, никто не осознает.

А.К.: А что является аппендицитом в науке?

М.Г.: Сейчас расскажу. Попытки реформировать РАН извне начались еще в 1990-ые годы, сделать это Салтыкову тогда не удалось[1]. Мне кажется, это была очень разумная попытка. Потом (два-три года назад) такие же попытки делало нынешнее министерство во главе с Фурсенко. И вот тут уже можно спорить, настолько ли были хороши намерения, как они декларировались. Но декларации тоже были вполне внятные и, по большей части, адекватные. Эта попытка тоже была отражена бюрократическим способом и провалилась. То, что сейчас происходит, назову кризисом в хронической форме.

Б.Д.: Скорее, болезнь в хронической форме.

М.Г.: Да, болезнь, которая всякий раз не доходит до кризиса. Ничего хорошего я от этого не жду, потому что все скисает на глазах.

Б.Д.: Вопрос Анатолия: а в чем, собственно, заключается болезнь.

М.Г.: Что именно скисает? В среднем снижается уровень науки.

Б.Д.: В чем это выражается?

Д.И.: Подождите секундочку. Но телефоны становятся меньше, а компьютеры – быстрее – какое снижение уровня?.

М.Г.: Телефоны и компьютеры не имеют никакого отношения к науке. Это технологии. Наука, которая привела к их созданию, уже случилась некоторое время назад. Транзисторы изобрели давно. Не надо путать сферу науки и сферу технологий.

Д.И.: Но технологии – это же продолжение науки.

М.Г.: Технологии – это в некотором смысле продолжение каких-то аспектов науки. Фундаментальная наука, помимо того, что ее результаты рано или поздно попадают в технологии, самоценна. У нее есть много других ролей.

Д.И.: Вы можете сформулировать целеполагание науки и технологий?

М.Г.: За технологии я не отвечаю. Это технический прогресс, пользовательские предметы – компьютеры, телефоны, лекарства, холодильники. Мне кажется очень опасным отсутствие различения науки и технологий. Фундаментальная наука – это способ что-то узнать о мире. Это открытие новых фактов и законов.

Д.И.: Можно сказать, что это научная истина?

М.Г.: Я не знаю, что такое научная истина. Это ответы на вопросы: как разумно описать, почему яблоко падает, дети похожи на родителей, распространение лекарственной устойчивости у бактерий?

Б.Д.: Это нужно, в том числе, и для того, чтобы освоить мир.

М.Г.: Да. После того, как наука что-то понимает о мире, технология это понимание может использовать, а может и не использовать никогда. А может начать использовать через 100 лет. Заранее предугадать то, как некий закон природы будет использован в технологиях, я не умею. И никто, наверное, не умеет. Потому что он настолько быстро разбогател бы, что это бы все заметили.

Д.И.: Эдисон.

М.Г.: Он как раз технолог, изобретатель. Это замечательная, но совершенно другая профессия. Мне кажется опасным это неразличение науки и технологии именно для современной России. Оно насквозь проходит через всю деятельность решающих органов, когда они удивляются: «Мы вам в три раза увеличили финансирование на науку, а чайники как покупали в Финляндии, так и покупают!» Это не я придумал. Это почти дословная цитата одного из заместителей начальника одного из департаментов одного из министерств. Хорошо бы человеку, управляющему наукой, понимать, чем он управляет. Если бы министерство называлось не науки и образования, а науки и технологий, там было бы два отдела: по науке и по технологиям. Это было бы разумно. Еще более страшная вещь, когда бывает министерство науки и промышленности. Тогда фундаментальной науки не остается вообще. Было такое одно время.

Итак, вернемся к тому, в чем проявляется кризис в российской науке. Первое – это возрастной провал. У нас до сих пор много сильных молодых людей, которые дорабатывают в науке, скажем, лет до 30-ти, а потом сваливают или в бизнес, или за рубеж.

Д.И.: Или в технологии.

М.Г.: В России это редкость, потому что некуда сваливать. Высокотехнологической промышленности не то чтобы нет, но не то чтобы и есть. Программисты, конечно, сваливают в такие компании - IT здесь стоят лучше. А вот чтобы биолог ушел в технологическую компанию, я почти не знаю примеров. Буквально единичные.

Д.И.: То есть у нас нет ни медицины...

М.Г.: В медицину идут врачи. Биологи туда не идут. Так что есть молодежь до 30 лет и есть люди старше 65. И почти вымыт слой, представителем которого я являюсь – от 35 до 50 лет, а это наиболее продуктивный возраст в большинстве наук. Уже есть опыт, можно придумывать задачи, но еще нет усталости, консерватизма и рутины. В результате проблема следующая. Высота «горба» совсем пожилых людей по естественным причинам падает пропорционально годам. Сейчас старый горб учит молодой горб. Когда его не станет, молодых будет некому учить. Проблема возрастной структуры – это не проблема того, что человек в пожилом возрасте не может работать. Но таких людей становится все меньше и меньше. А тех, кто сейчас должен был бы руководить исследованиями и делать что-то руками... Этот слой все время вымывается и не восстанавливается. Это внешнее проявление кризиса. А содержательно? Просто падает уровень.

Б.Д.: Как по публикациям понять, что качество исследований снизилось?

М.Г.: Есть просто формальные библиометрические индикаторы. Вы можете посмотреть, сколько статей опубликовано, в журналах какого уровня, как эти статьи цитируются. Показатели России монотонно снижаются по всем этим индикаторам. Судить отдельного ученого по импакт-факторам не очень хорошо[2], но для общей статистики это вещь достаточно адекватная.

Второй показатель кризиса – это статьи в журналах топового уровня: Nature или Science, например. И еще это выступление на пяти ведущих международных конференциях. Не знаю, как это рассчитывается в математике, но в массовых науках (физика, биология, Computer Science) существует тонкая верхушка. Опять же, не то, что конкретный человек является плохим ученым, если у него нет публикаций в Nature. Он может работать в не очень модной области, делать замечательные, глубокие вещи, но эти журналы немного следят за модой. К ним приходит такое количество статей, что они выбирают самое «вкусное». В том числе, с точки зрения внешних, гламурных обстоятельств. Но тем не менее. Когда у всей страны нет публикаций в Natural Science – это не очень хороший знак.

Был такой замечательный анализ, который провел Константин Викторович Северинов в «Российской газете», после чего поднялся нечеловеческий скандал. Он взял публикации в Natural Science и Cell, где в списках числились российские авторы. Там было две статьи, опубликованных полностью российскими авторами. Обе по палеонтологии. Это понятно: когда открывается какой-то уникальный объект, его описывают. И материал публикуют ровно за интересность этого объекта, что очень хорошо. Во всех остальных статьях российский автор был с большим количеством зарубежных соавторов, как правило, не первый в списке, что для биологии означает, что он не играл решающей роли. В биологии есть такая традиция: последний автор – это тот, кто все придумал, первый – тот, кто все сделал руками, а в середине – те, кто помогали. Так и делается. Когда вы нанимаетесь на работу, смотрят не только на то, что вы опубликовали, но и на то, где вы были в списке авторов. Так вот, российский автор был обычно где-то в середине, с большим количеством соавторов и очень часто с двойной аффилиацией[3] Очень хорошо, что есть и такое, но ясно, что к российской науке как к системе это особого отношения не имеет.

Б.Д.: Данный автор принадлежит не только к российской науке.

М.Г.: Да. И финансировалось это исследование, конечно, не российскими деньгами. Этот автор что-то привнес в эту статью, но невозможно говорить, что это вклад России в мировую науку. Эта статья вызвала страшный скандал. В частности, были опровержения от руководства РАН. Я понимаю, с чем это связано. РАН придумала замечательный фокус. Они говорят: «Конечно, статей у нас не очень много, и ссылаются на нас мало. Но ведь у нас и денег мало. И если вы поделите наши статьи на наши деньги, окажется, что мы работаем намного лучше немцев и куда лучше французов». Это основной тезис, который «продается» публике, руководству и т. д. Вранье здесь и в числителе, и в знаменателе. В знаменателе - в том, что учитывается только финансирование РАН, а деньги на науку в России идут не только через РАН, но и, скажем, через Миннауки, большую часть лотов которого выполняют те же академические институты. А в числителе - к России скопом приписываются статьи, не имеющие к ней отношения. Северинов и более резкие вещи говорил, но они проходили гораздо мягче. А тут был нечеловеческий скандал, что само по себе означает, что он нашел какую-то болевую точку.

Д.И.: А чем закончился этот скандал?

М.Г.: Я знаю, что Северинова не выгнали из института, что само по себе неплохо. А других выводов я не знаю. Вот вам ответ на вопрос про внешние проявления кризиса.

Б.Д.: А что можно делать с этим кризисом, и чем он объясняется?

М.Г.: Чем он объясняется? Это второй интересный вопрос. Потому что существует стандартная мантра: «денег очень мало, чего же вы хотите?» В 1990-ые годы денег в науке было действительно мало, как и везде. Все-таки фундаментальная наука – это некоторая роскошь. Как у Диккенса. Когда отец разорился, сын пошел работать на фабрику, дочка еще куда-то пошла, и вообще начинаются всякие ужасы. Тогда страна оказалась в ситуации цены нефти восемь долларов за баррель. Сейчас она колеблется между 50 и 70, причем все за этим следят, и как только опускается до 50 – сразу кирдык. Я на всякий случай еще раз напоминаю, что в конце 90-х цена была 8 долларов, 15. Это другие порядки цен. Все-таки фундаментальная наука – это некоторая роскошь, без которой государство может жить некоторое время. Долго жить не может, потому что неминуемо деградирует, я к этому вернусь. Но некоторое время можно.

Как при дистрофии, когда потихоньку съедаются ткани: сначала жир, потом мышцы. А нервная ткань – последняя. И вот тогда все. В 2000-х гг. в российской науке денег довольно много. Это так, хотя это страшно непопулярный тезис. Но если посчитать, как наука финансируется, и посчитать количество работоспособных групп, которые адекватно публикуются...

Давайте считать, что приличная группа – это та, руководители которой могут в США получить стандартный американский грант. Это средний класс науки. Такого среднего класса в российской науке осталось довольно мало. Если финансировать это, хватило бы на поддержание того ростка, из которого в лучшие времена постепенно бы все проросло. К сожалению, так не происходит. Одна из бед РАН в том, что система распределения финансирования абсолютно кривая. Причем кривая и в своем сметном компоненте, потому что деньги раздаются по численности работающих, независимо от того, как они работают, и в своем конкурсном компоненте. Там деньги раздаются пропорционально административному ресурсу. Никакого реального конкурса не происходит. Дальше происходит по-разному. Есть академики, которые одновременно являются сильными учеными, а бывают те, которые являются влиятельными учеными. И распределение денег не соответствует реальной силе группы. В результате получаются замечательные парадоксы. Есть в каких-то областях очень современные приборы, а есть люди, которые могли бы на этих приборах делать хорошую, современную науку, потому что у них есть хорошие, современные идеи. Но это разные люди. Одно с другим не совпадает. Иногда случайно совпадает, но никакой системы, чтобы это совпадение как-то систематически поддерживалось, не происходит. Поэтому часто на этих замечательных машинках делаются ученические работы пятнадцатилетней давности.

Д.И.: Вы высказываете гипотезу, что большая наука вырастает из средней.

М.Г.: Из этих групп будет вырастать более толстый и широкий слой. А дальше вещь простая. Нет такого закона природы, что в России нельзя делать великих открытий. Делали. Но для этого у вас должно быть некоторое количество реально работающих ученых. Например, биология. Там многие открытия возникают в известной степени случайно. Человек хорошего уровня увидел что-то необъяснимое, не поленился на это посмотреть аккуратно, объяснил, а из этого вырос новый кусок биологии. Но чтобы это заметить, нужно две вещи. Первое. Человек, с которым это случилось, должен быть достаточного уровня, чтобы понять, что произошло. И если людей физически мало, вероятность этого понижается. И вторая вещь. Человек догадался, заметил и хочет исследовать. Он должен иметь возможность это сделать. А это уже проблема системы финансирования, конкурсов.

Д.И.: Он должен быть на этом сосредоточен.

М.Г.: Да. И не отвлекаться на глупости в сфере борьбы с государством.

Д.И.: Или зарабатывания денег.

М.Г.: Нет. Я все-таки говорю о тех, кто в сфере науки. Он должен получить прибор, реактивы.

Б.Д.: В общем, получить реальную ресурсную возможность продолжить исследования в этой области.

М.Г.: Да. Сейчас в биологии ситуация совершенно удивительная, потому что в этой науке технологический прогресс достиг такого уровня, что, имея правильную машинку, вы можете ответить на совершенно удивительные вопросы. Это как эпоха великих географических открытий. В XV - XVI веке, если у вас была каравелла, вы закупали солонину, плыли - и чего-нибудь открывали. Солонина – это расходники, а каравелла – это приборы. А дальше, как повезет. Это может быть материк, которых мало, может быть остров. Если же у вас в государстве одна каравелла, вероятность найти материк существенно снижается.

А.К.: У меня полное ощущение, что коллеги говорят на одном языке, в тонкости которого меня не посвятили. Михаил Гельфанд говорит, что государство загнется без науки. Перед этим он сказал, что непосредственного отношения к жизни наука не имеет. Что это такое философствование.

Б.Д.: Синхронного отношения к жизни.

А.К.: Да. Но сам же Михаил сказал, что не знает прямой зависимости между технологией и наукой. Что, наверное, технология – это продолжение науки, но никто не знает, где и когда.

М.Г.: Я сказал следующее. В тот момент, когда вы открываете новый закон природы, вы очень редко можете сразу сказать, в какой именно чайник, сотовый телефон или таблетку это открытие выльется.

Б.Д.: Это должен быть гениальный менеджер.

М.Г.: Да. Другое дело, что опыт всей современной цивилизации показывает, что фундаментальная наука, каталогизация фактов окружающей нас действительности и потом их интерпретация с точки зрения обнаружения общих закономерностей и законов оправдывается, потому что рано или поздно заметная их часть идет в дело с точки зрения технологических разработок.

Д.И.: То есть они не всегда конвертируются.

Б.Д.: Но это и не является непосредственной целью.

М.Г.: Про целеполагание тут трудно говорить. Люди обычно занимаются наукой просто потому, что это им интересно. А разумно организованное общество просто умеет этот интерес утилизировать. Если использовать вашу аналогию с футболом, то есть люди, которым интересно играть в футбол и которые это умеют делать, а общество пытается с этого получить бонусы.

Д.И.: Представьте себе ситуацию, что в футбол человек играет только за деньги. Это будет плохой футболист, хороший будет играть в любом случае.

М.Г.: Это одна вещь. Это вопрос, зачем нужна фундаментальная наука человечеству. Не конкретной стране. Когда вы в журнале публикуете свое открытие, этот журнал читают все. Конкретной стране фундаментальная наука нужна по разным причинам. Одна из них – просто для поддержания общего культурного уровня. У вас должны быть люди, которые вообще понимают, что в мире происходит.

Б.Д.: Точно так же, как стране нужны музыканты, писатели.

М.Г.: С другой стороны, есть и более прагматический уровень. Как известно, Манхеттенский проект начался с того, что Эйнштейн написал письмо Рузвельту, где обратил внимание, что немецкие физики прекратили публиковать статьи по ядерной физике. Нужно быть человеком уровня Эйнштейна, чтобы отследить такую вещь. Он должен понимать значение ядерной физики. По-хорошему, это должно быть функцией Академии Наук.

Д.И.: А в США высокий общекультурный уровень? Это ведь ведущая держава в смысле науки.

М.Г.: Да, высокий. И научный уровень очень высокий. Вы посмотрите, какого уровня научные люди являются советниками Обамы и Медведева. Это просто несопоставимо.

А.К.: Назовите имена.

М.Г.: Имена американских я, пожалуй, не вспомню.

Б.Д.: Скажем обобщенно. Это академические люди, высоко ценимые в академическом же сообществе. Среди них есть Нобелевский лауреат[4].

М.Г.: Да. А у нас известно кто - Михаил Валентинович Ковальчук[5]. Еще одна функция, которую должна выполнять фундаментальная наука, – это экспертиза технологических проектов. Если предлагается в качестве технологии нечто, что противоречит законам природы, это должны отследить не инженеры, а ученые.

Б.Д.: Инженер может отследить, может ли это работать с точки зрения внутренней закономерности.

М.Г.: Да. Известный пример – это двигатель, основанный на торсионных полях[6]. Он сделан в Центре им. Хруничева и, по-моему, на каком-то спутнике даже запущен. Известно, правда, что этих полей не существует. Это бред! Хорошие физики это бы отследили и остановили. В России физики это до некоторой степени отслеживают, но у них просто нет возможности это остановить.

Б.Д.: И на это затрачены большие деньги, которые можно было вложить в реальную науку и технологию.

Д.И.: Ну, до недавнего прошлого у нас были и более удивительные вещи.

Б.Д.: Лысенковщина?

Д.И.: Да.

М.Г.: И сейчас есть более удивительные вещи. Третий аспект. Это образование. Даже инженерное образование все время требует подпитки сверху. Есть определение хорошего американского университета – это университет, в котором преподают Нобелевские лауреаты. Если человек работает в современных областях, он и студентам рассказывает вещи тоже современные. Потом они могут уйти куда угодно: в технологии, промышленность. Но уровень их повышается.

Д.И.: Индусы и иранцы сейчас прекрасно готовят инженеров, хотя там нет большой науки.

М.Г.: На это вот что отвечу. Опыт показывает, что страны, которые начинали с заимствования, а потом развития технологий, доходя до некоторого уровня, «заводили» себе фундаментальную науку. Это Финляндия, Япония, Корея, Сингапур. В России здесь ситуация парадоксальная. Какая-то наука еще осталась, хорошо бы ее удержать. Мне не понятно, зачем надо все загробить, а потом начинать с нуля.

А.К.: Давайте вернемся к вопросу о самовырезании аппендицита. Понятно, что российская наука сама не будет вырезать себе аппендицит. Причины его, источники и смысл мы поняли. Есть ли кто-то извне, кто может нанести этот удар скальпелем?

Б.Д.: И что вообще делать?

М.Г.: Надо делать простую вещь. Завести нормальную конкурсную систему с минимумом бюрократических бумажек и разумным уровнем бумажек содержательных. Это сделать можно, как показывает пример РФФИ[7], который скопирован с американского научного фонда.

Б.Д.: И сделать это основной системой финансирования?

М.Г.: По-хорошему, это должна быть основная система финансирования научных исследований. Есть исключения, но система должна быть именно такой. Помощь извне нужна для проведения адекватной экспертизы. Когда сообщество маленькое, вы не можете организовать экспертизу внутри него. Все всех знают и являются либо конкурентами, либо друзьями. Завезти такую систему извне невозможно – это должна быть политическая воля внутри страны.

Б.Д.: А извне РАН?

М.Г.: Наверное, можно. Но Академия будет очень сильно сопротивляться.

Д.И.: У меня есть старая радикальная идея, что надо отказаться от академического имущества. Лишить науку всякой ресурсной базы, кроме собственно науки.

М.Г.: Как лозунг это можно обсуждать. Проблема в том, что это имущество попадет туда, куда попадает все остальное имущество. И отнюдь не очевидно, что это лучше.

Б.Д.: Более того, такой лозунг может сплотить и часть нормальных ученых, боящихся, что их просто хотят лишить имущества.

М.Г.: Но это будет сплочение на кривой почве. Можно создать конкурсную систему извне РАН, можно ее навязать РАН, это технически несложно. Для этого нужна политическая воля. Если она есть, это будет, если нет – не будет.

А.К.: Спасибо. Мы беседовали сегодня с Михаилом Сергеевичем Гельфандом, доктором биологических наук, кандидатом физико-математических наук, заведующим лабораторией и заместителем директора по науке Института проблем передачи информации РАН, профессором факультета биоинженерии и биоинформатики МГУ. Беседовали с ним Борис Долгин, Дмитрий Ицкович и Анатолий Кузичев в рамках совместного проекта «Полит.Ру» и «Вестей.FM» - «Наука 2.0».



[1] Борис Салтыков – один из ведущих российских специалистов в области научной политики. В 1991-96 гг.был министром науки и технической политики РФ. В 1992-93 – вице-премьер Правительства. Сейчас возглавляет ассоциацию «Российский дом международного научно-технического сотрудничества».

[2] Импакт-фактор – численный показатель уровня научного издания. С 1960-х гг. ежегодно рассчитывается Институтом научной информации ICI, с 1992 г. – Thompson Scientific на основе цитируемости статей, напечатанных в данном издании. Публикуется в журнале Journal Citation Report. В журналах с высоким импакт-фактором обычно более жесткие требования к качеству принимаемых статей.

[3] Аффилиация – в данном случае, работа в научной организации той или иной страны.

[4] Некоторые ученые - советники президента США Барака Обамы: советник президента США по науке и технологиям - член Национальной академии наук физик Джон Холдрен, директор национального экономического совета - профессор Гарвардского университета Лоуренс Саммерс, председатель Совета экономических консультантов при президенте - профессор экономического факультета Калифорнийского университета в Беркли Кристина Ромер, министр энергетики - лауреат Нобелевской премии по физике Стивен Чу. Барак Обама также пользуется советами декана Отделения социальных наук и профессора Гарвардского университета Дэвида Катлера, профессора Чикагского университета Остана Голсби и др.

[5] Михаил Ковальчук – ученый секретарь Совета при Президенте России по науке, технологиям и образованию. С 2000-го года член-корреспондент РАН, с 1998-го – директор Института кристаллографии РАН, с 2005-го – директор научного центра «Курчатовский институт». Неоднократно баллотировался в академики РАН, но не получал поддержки отделения физики, а в 2008-м, выдвинувшись от отделения нанотехнологий и информационных технологий, был провален общим собранием

[6] Торсионные поля – гипотетические поля, порождаемые не менее гипотетическим кручением пространства. Экспериментальные попытки обнаружить торсионные поля не принесли результатов. Традиционный объект псевдонаучных спекуляций, обыгрываемый в некоторых коммерческих продуктах. Концепция торсионных полей неоднократно критиковалась комиссией РАН по борьбе с лженаукой.

[7] Российский фонд фундаментальных исследований - государственный фонд для поддержки научно-исследовательских работ по всем направлениям фундаментальной науки, для содействия повышению научной квалификации учёных и для развития научных контактов, в том числе поддержки международного научного сотрудничества в области фундаментальных исследований. Создан Указом Президента Российской Федерации от 27 апреля 1992 года.

См. также:
Дискуссия С. Г. Кордонского и М. С. Гельфанда. Задача со многими невнятными
Игорь Ефимов. «Пенять нужно не на Кордонского»
Дмитрий Дьяконов. Каждому свое…
Михаил Гельфанд. Интересная наука и полезные советы
Алексей Кондрашов. Про науку и ее ругателей
Михаил Фейгельман. Есть разные профессии...
Галина Цирлина. Письмо в редакцию
Симон Кордонский. Про науку и ее защитников
Михаил Гельфанд. Scientia potentia est
Симон Кордонский. Кризис и наука
31 июля 2009, 09:16