Відповіді

• 2007.08.02 | Георгій

  Нeвeличкий уривок

  ... мы не можем довольствоваться (...), не вникнув сначала в самую суть христианской философии -- суть, от которой производны все символы. И прежде всего надо понять следующее. Связь самосознания человека с его богосознанием определяется связью между живой личностью человека и живой Личностью Бога -- такова исходная интуиция христианской философии. Но почему только христианской? Ведь принято считать, что "религию личного Бога" мы находим не только в христианстве; такова же, по крайней мере внешне, и религия мусульман, и религия иудеев. С другой стороны, православное богословие учит, строго говоря, не о "личном Боге", но о Боге, едином в трех Лицах, о Боге-Троице. Вот те очевидные сомнения, предварительный ответ на которые необходимо дать уже сейчас.
  
  По существу дела, подобного рода сомнения связаны с упорным нежеланием понять, что христианская философия стоит "под знаком человека", стремится установить именно истину о человеке во всей ее полноте, глубине и ясности. Питать такие же притязания относительно истины о Боге философия, понимающая свою задачу, не будет, иначе она снова станет подменять богословие со всеми вытекающими из этой подмены последствиями. Мы вынуждены еще раз напомнить об этом читателю; теперь рассмотрим высказанные выше сомнения.
  
  Да, в религиях семитских народов их божество предстает в общем и целом как личность, притом "всемогущая", хотя и далеко не всесовершенная, по крайней мере в том, что касается ее нравственных качеств; но суть даже не в этом. Суть в том, что человек здесь вовсе не понимается как личность. "Сказал я в сердце своем о сынах человеческих, чтобы испытал их Бог, и чтобы они видели, что они сами по себе животные... и нет у человека преимущества перед скотом" (Еккл. 3, 18-19). Это взгляд не только "премудрого царя Соломона" -- это взгляд иудея на самого себя, это его ущербное "самосознание". И даже там, где человек прямо не отождествляется с животным и "скотом", все его достоинство полагается не в личности, а в роде. Даже автор псалмов, который обращается к Богу, казалось бы, именно как личность -- на деле говорит от лица рода; ищет у Бога милости и благословения роду (Пс. 111, 2), полагает род, и только род, хранителем истины о Боге (Пс. 99, 5; 118, 90), памяти о Нем (Пс. 101, 13; 134, 13) и т. д. Человек же здесь не свободно-разумная личность ("единственно существенное в мире", по словам И. В. Киреевского), даже не индивидуум (в настоящем смысле этого слова, то есть "неделимый центр бытия", по Л. М. Лопатину), но лишь экземпляр рода. С подобной "религией личного Бога" религиозно-философская интуиция русских мыслителей, интуиция связи между самосознанием человека и его богосознанием, не имеет ничего общего.
  
  Напротив, христианству, и только христианству, эта интуиция не просто созвучна -- ее можно встретить на каждом шагу в святоотеческом наследии, если только умышленно не зажмуривать глаза и не затыкать уши. "Научись своему достоинству", -- призывает человека св. Григорий Нисский; "Покажи мне твоего человека, и я покажу тебе моего Бога", -- говорит св. Феофил Антиохийский, совершенно в духе классиков русской философии и даже радикальнее, чем они. Но как же быть с Откровением о Боге-Троице? Ответ ясен. Во-первых, это откровение никоим образом не противоречит той истине, которая обретается человеком на пути самопознания. Откровение просто оказывается глубже и полнее этой истины, соединяет в себе постижимое для человека с непостижимым для него. Видя в Боге всесовершенную Личность, мы не заблуждаемся; но при этом наше зрение (или, правильнее сказать, умозрение) не охватывает Бога, не вмещает в себя то, что и нельзя вместить. Однако дело даже не в этом "нельзя"*. Задача христианской философии -- не богопознание как таковое, но постижение истины о человеке, постижение "человеческого в человеке" (если воспользоваться здесь выражением Достоевского), и в свете этого постижения -- ясное понимание того, в чем заключается загадка о человеке. Та загадка, решение которой лежит уже за пределами философии.
  
  Так мы подошли к самому важному моменту, который составил подлинное открытие классиков русской философии, открытие, сформулированное ими глубоко и ясно, тогда как "русской религиозной философии" был непонятен даже самый общий смысл этого открытия. Этот "общий смысл" необходимо установить (а точнее, восстановить из забвения) уже сейчас, в вводной части данного исследования, чтобы действительно понимать все дальнейшее.
  
  Классики русской философии неоднократно подчеркивали то, что Н. Н. Страхов выразил в словах: "Человек -- вот величайшая загадка, узел мироздания". И прямо вслед за этими словами Страхов замечал о своей книге "Мир как целое", основную часть которой составило именно философское учение о человеке: "Она не заключает в себе решение дела, но ее можно назвать... точною постановкою вопроса". Прочитав такие слова, естественно решить, что Страхов признает здесь лишь недостаточность, незавершенность своего исследования, данной конкретной работы. Возможно, что и он сам имел в виду нечто подобное. Но фактически в словах выдающегося русского мыслителя проявилось (пусть еще не вполне отчетливо) понимание того, что философское исследование человека, даже во всей полноте такого исследования, приводит не к окончательному и полному ответу, но именно к точно поставленному вопросу, к "величайшей загадке" о человеке в ее настоящем виде. К загадке, действительное разрешение которой дает только христианство.
  
  В полной мере прояснила эту логику "Наука о человеке" В. И. Несмелова. Христианская философия, будучи философией, начинает с самосознания человека, со свидетельств самосознания, а не с тех или иных свидетельств Откровения. Здесь, на материале самосознания, совершается основная работа философа; здесь устанавливается основной характер человеческого существования и постигается сущность человека. Эта работа исключительно плодотворна, если ее совершает настоящий философ; в ходе ее человек получает ответы на всегда волновавшие его вопросы, такие, как вопрос о духовно-материальной "двойственности" человека или вопрос о свободе человеческой воли. Тем не менее наиглавнейшим итогом этой работы является не ответ, а вопрос, причем вопрос, имеющий характер загадки для собственно философского исследования, знаменующий предел такого исследования. Я не буду сейчас формулировать эту загадку в точных философских терминах -- для этого необходимо раскрыть (вместе с автором "Науки о человеке") тот конфликт личности и вещи, который составляет основное содержание человеческой жизни. В данный момент достаточно сказать следующее: на высшем уровне самосознания человек обретает ясное понимание того, что значит жить истинной жизнью, и в то же время убеждается в том, что в условиях земного бытия истинная жизнь для него невозможна. А поскольку "жить по истине" значит для человека жить "по образу и подобию Божию", то Несмелов и задает вопрос, по своей напряженности не уступающий самым трагическим вопросам Достоевского: "Не затем же, конечно, существует человек, чтобы опозорить в мире образ Бога?" Вот загадка о человеке, и в этой загадке заключается, очевидно, и трагедия человека в ее высшем, глубочайшем содержании*.
  
  Сразу уточним немаловажный момент: трагичность своего существования человек способен осознать и вне христианства; собственно, такое осознание мы и находим еще в языческом мире, прежде всего в философии индоевропейских народов, где, по верному выражению Ницше, происходит "рождение трагедии". Вот почему Несмелов говорит: "По содержанию загадки (о человеке. -- Н. И.) христианское вероучение не сообщает ничего такого, что бы не было известно человеку в непосредственных данных самосознания". Благую весть христианства составляет не напоминание человеку о трагичности его существования -- но "богочеловеческое дело Христа", то дело, которое и явилось решением "загадки о человеке", развязкой трагедии человека**. Христианство говорит именно об этом "исключительном деле", поскольку "оно говорит о вочеловечении Сына Божия ради спасения людей, и о крестной смерти Богочеловека за людские грехи, и о Воскресении Его от мертвых в начаток и удостоверение вечной жизни людей".
  
  Вот эту-то речь христианства -- его Благую весть -- философия уже не может "придумать" сама, только на основе самосознания человека; здесь необходимо именно вероучение, основанное на Откровении Бога, а не на самосознании человека. Философия, повторим еще раз, приходит к христианскому учению о Богочеловеке как единственному решению своей собственной предельной проблемы, "загадки о человеке". Философия "проверяет" христианство одним-единственным способом: убеждаясь, что оно действительно решает ту загадку, которую философия не способна самостоятельно решить, хотя и способна самостоятельно сформулировать. И в связи с этим решением философия принимает (не может не принять!) и то непостижимое, что есть в Откровении (например, догмат Троичности); именно так открывается "логически правильный путь к мышлению истины непостижимого", "апостольский путь знающей веры".
  
  Теперь мы можем достаточно ясно сформулировать идею христианской философии, как ее выразили русские мыслители (среди которых Виктор Несмелов фактически завершил труд, начатый до него, построил свою концепцию на фундаменте русской национальной философии в целом). Философия становится христианской тогда, когда открывает в Богочеловеке Иисусе Христе решение загадки о человеке. Она приходит ко Христу, исходя из глубочайших проблем человеческого существования, решая все, что можно решить, и находя свой предел в ясно осознанной и точно выраженной загадке, или трагедии человека. Только так, не теряя своего философского достоинства, она обретает достоинство христианское. Это(...) путь, который на деле прошла русская национальная философия...