Leopold Ritter Sacher-Masoch
09/12/2008 | stryjko_bojko
Леопо́льд Рі́ттер фон За́хер-Мазо́х (нім. Leopold Ritter Sacher-Masoch)
http://uk.wikipedia.org/wiki/%D0%97%D0%B0%D1%85%D0%B5%D1%80-%D0%9C%D0%B0%D0%B7%D0%BE%D1%85_%D0%9B%D0%B5%D0%BE%D0%BF%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%B4_%D1%84%D0%BE%D0%BD
(*27 січня 1836 — †9 березня 1895) — австрійський письменник, автор романів та новел на еротичні, а також фолк-теми.
Зміст
* 1 Біографія
* 2 Захер-Мазох і Україна
* 3 Деякі твори Леопольда фон Захер-Мазоха
* 4 Тексти Захер-Мазоха в Інтернеті
* 5 Тексти про Захер-Мазоха в Інтернеті
* 6 Література
Біографія
Леопольд фон Захер-Мазох народився 27 січня 1836 року в м. Лемберґ (тодішня назва Львова) в родині поліцай-президента Королівства Галичини та Володимирії (Königreich Galizien und Lodomerien) Леопольда Захера. Предками його батька були іспанці, що у 16 столітті поселилися в Празі, та богемські німці.
Його мати Шарлотта була дочкою професора і тодішнього ректора Львівського університету Франца фон Мазоха. Деякі дослідники твердять про її русинське (українське) походження.
На місці будинку, де народився майбутній письменник, тепер стоїть відомий у Львові «Ґранд-Готель» (дехто стверджує, що це сталося на теперішній вулиці Коперника, але останні архівні дослідження заперечують це).
Леопольд, старший син у родині, народився на 9-му році шлюбу батьків і спочатку був такий кволий, що надії на його видужання майже не було. Його здоров'я почало покращуватися після того, як його віддали на вигодування до української селянки у підльвівське містечко Винники. З її молоком він всмоктав і любов до землі свого народження, яка не покинула його до кінця життя. Згодом, уже будучи письменником, Захер-Мазох багато з почутого з уст годувальниці вплітав у канву своїх німецькомовних новел.
Коли Леопольду було 12 років, родина переїхала до Праги, де хлопчик вивчив німецьку мову, якою потім і писав свої твори.
У батьківському домі Леопольд виховувався в атмосфері Просвітництва та лібералізму, характерної для часу правління цісаря Франца-Йозефа. Вже в дитинстві у ньому почали проявлятися схильності, які потім і зробили його знаменитим. Захер-Мазоха приваблювали ситуації жорстокості; йому подобалося дивитися на картини із зображенням страт, а улюбленою читанкою були житія мучеників. Важливою особистістю його дитинства стала родичка з боку батька, графиня Ксенобія, яка була водночас надзвичайно гарною та жорстокою жінкою. Одного разу, граючи у схованку зі своїми сестрами, він сховався у спальні графині і став свідком того, як спочатку графиня привела туди коханця, а через кілька хвилин у спальню вдерся її чоловік з двома друзями. Графиня побила та вигнала трьох непроханих гостей, коханець втік, а Леопольд необачно видав свою присутність, після чого графиня побила і його. Проте від її ударів хлопчик відчував незрозуміле задоволення. Чоловік незабаром повернувся, а Леопольд, сховавшися за дверима, чув удари батога та стогони графа. Образи і батога, і хутра, яке полюбляла носити графиня, стали постійними мотивами у творчості Захер-Мазоха, а жінок він з того часу сприймав як істот, яких слід водночас і любити, і ненавидіти.
Захер-Мазох був успішним учнем і студентом. В університетах Праги та Ґрацу, куди переїздить 1854 року, він вивчає юриспруденцію, математику та історію, і у віці 19 років стає доктором права. Ставши приват-доцентом в університеті Ґрацу, він 1858 року анонімно опубліковує роман «Одна галіцька історія. Рік 1846». З того часу Захер-Мазох щорічно створював по книзі, а то й більше, експериментуючи з найрізноманітнішими літературними жанрами. Він писав історичні дослідження (напр., «Повстання в Ґенті в часи правління Карла V»), п'єси, фейлетони, літературно-критичні твори. Був засновником і редактором декількох журналів, які, проте, виходили недовго.
Як стверджують літературні енциклопедії Німеччини та Австрії, 1860 року Леопольда фон Захер-Мазоха запросили читати лекції з історії у Львівському університеті. Однозначної думки серед науковців, чи прийняв він те запрошення, немає, але на таку можливість вказують наявні в його творчості враження від Галичини саме дорослого чоловіка, а не хлопчака.
Певний час Захер-Мазох суміщав академічну кар'єру з письменництвом, бо літературна та видавнича діяльність не приносила йому достатнього прибутку. Але після успіху в читачів роману «Дон Жуан з Коломиї» (1872) (написаного французькою мовою й опублікованого в одному з паризьких журналів) вирішив повністю присвятити себе літературі.
У цей час Леопольд фон Захер-Мазох одружився зі своєю палкою прихильницею Авророю фон Рюмслін. Марнославна, жадібна до грошей, одягу та візитів у вищий світ, Аврора також почала писати, взявши собі псевдо «Ванда фон Дунаєва» (ім'я героїні «Венери в хутрах»). Згодом вони уже разом підписувалися під низькопробними новелками прізвищем Захер-Мазох (без зазначеня імені). Непомірні вимоги дружини привели письменника до злиднів і змусили зайнятися звичайним заробітчанством. Він опустився до рівня порнографії і почав писати невибагливі новели, одягаючи своїх героїнь у колоритні гуцульські кацабайки та хустки і присмачуючи розповідь батогами та канчуками, за що отримав характеристику «батько однієї перверсії». Довівши Леопольда фон Захер-Мазоха до такого стану, Аврора покинула його (згодом вона написала популярні у читачів мемуари «Повість мого життя»). А сам письменник одружився з молодшою за нього на 20 років гувернанткою своїх дітей, з якою проте теж не зазнав щастя.
1881 року Захер-Мазох оселився у Лейпціґу і решту життя провів у Німеччині.
Творчість Захер-Мазоха належить до епохи, коли на тлі розквіту промисловості, пишноти життя нової буржуазії та занепаду села інтелігенція жила у світі, де поєднувалася ідеалізація сільського життя з матеріалістичними та епікурейськими тенденціями, а чуттєвість і кохання стали центром і метою людського життя. Переживання особистого життя Захер-Мазоха, який отримував патологічну сексуальну насолоду від підкорення фізичному та емоційному насильству з боку жінок, знайшли своє відображення в його творах. Майже автобіографічний характер носять романи «Розлучена жінка» (1870) та «Венера в хутрах» (1870) (в основу «Розлученої жінки» лягло пережите й вистраждане під час роману з Анною фон Коттвіц, а на «Венеру в хутрах» письменника надихнула інтриґа з Фанні фон Пістор).
Тема знущання деспотичної жінки над слабким чоловіком постійно виникає також в історичних творах Захер-Мазоха і з плином часу стає настільки виразною, що 1886 року віденський психолог Ріхард фон Крафт-Ебінґ називає сексуальну патологію, що характеризується отриманням задоволення від болю та підкорення, мазохізмом.
Твори Захер-Мазоха перекладалися на багато європейських мов та видавалися масовими накладами. Особливо популярним він був у Франції. Його творчість високо оцінювали Еміль Золя, Ґюстав Флобер, Альфонс Доде, Александр Дюма-батько і Александр Дюма-син. 1886 року з рук президента Франції Захер-Мазох прийняв орден Почесного Легіону.
Останні роки свого життя Захер-Мазох провів у німецькому селищі Ліндгайм у Гессені, де й помер 9 березня 1895 року. Незвичність його долі не закінчилась і на цьому — як стверджують, урну з його прахом знищила пожежа 1929 року.
Захер-Мазох і Україна
Захер-Мазох увійшов до історії літератури не лише як виразник мазохізму. Для німецької літератури він відкрив народне життя Східної Європи. Захер-Мазох докладно вивчав мову, звичаї та перекази народів Галичини. Найкращі новели з народного життя входять до збірки «Галицькі оповідання» (1876), «Єврейські оповідання» (1878), «Польські єврейські оповідання» (1886). Ці твори повні симпатії до нижчих верств населення Галичини.
Відомий тогочасний галицький журналіст і літератор Левко Сапогівський у львівському часописі «Зоря» 1880 року так писав про письменника: «Захер-Мазох перший з чужинців звеличив наш народ з такою любов'ю, якої тяжко навіть межи нашими авторами знайти».
Твори Захер-Мазоха багато перекладали і видавали в Галичині XIX століття (за тодішніми бібліографічними джерелами, таких видань було до 15). Це роман «Новий Йов» («Родимий листок», 1879), уривок повісті «Бал руських питомців» і оповідання (радше історичний нарис) «Княгиня Любомирська» («Зоря», 1880, 1882), оповідання і новели «Привид», «Єврейський Рафаель», «Дикуни», «Слов'янські жінки», «Відродження», «Миша», «Пан і пани Рись», «Заскія», «Три весілля» тощо, які в 1882—1893 рр. з'являлись в таких виданнях, як «Слово», «Червоная Русь», «Бесіда», «Галичанин» та ін.
У наш час перші переклади творів Захер-Мазоха українською мовою з'явилися 1994 року. Журнал «Всесвіт» тоді опублікував повість «Дон Жуан з Коломиї» (переклад з німецької Наталки Іваничук) та «Жіночі образки з Галичини» (переклад з німецької Івана Герасима).
1999 року у Львові вийшов окремий том українських перекладів з Л.Захер-Мазоха (Захер Мазох Леопольд. Жіночі образки з Галичини. Вибрані твори. — Львів, 1999)
1991 року художники-львів'яни Ігор Подольчак та Ігор Дюрич (за участю Романа Віктюка) створили Фонд Мазоха, який успішно діє дотепер, прославившись низкою гучних і скандальних акцій.
Наприкінці 1990-х років на сцені Оперної студії Київської консерваторії поставили спектакль-феєрію «Цвіркун» (балетмейстер Сергій Швидкий) — за мотивами роману Л.Захер-Мазоха «Венера в хутрах».
Від 8 квітня 2008 року у Львові працює «Мазох-кафе».[1] Кафе має два тематичні зали — перший поверх і підвал — на 50 місць. На стінах — еротичні зображення та цитати Мазоха і речі, пов'язані з «мазохізмом». [2] Того ж місяця перед входом до кафе відкрили пам'ятник письменнику.
http://uk.wikipedia.org/wiki/%D0%97%D0%B0%D1%85%D0%B5%D1%80-%D0%9C%D0%B0%D0%B7%D0%BE%D1%85_%D0%9B%D0%B5%D0%BE%D0%BF%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%B4_%D1%84%D0%BE%D0%BD
(*27 січня 1836 — †9 березня 1895) — австрійський письменник, автор романів та новел на еротичні, а також фолк-теми.
Зміст
* 1 Біографія
* 2 Захер-Мазох і Україна
* 3 Деякі твори Леопольда фон Захер-Мазоха
* 4 Тексти Захер-Мазоха в Інтернеті
* 5 Тексти про Захер-Мазоха в Інтернеті
* 6 Література
Біографія
Леопольд фон Захер-Мазох народився 27 січня 1836 року в м. Лемберґ (тодішня назва Львова) в родині поліцай-президента Королівства Галичини та Володимирії (Königreich Galizien und Lodomerien) Леопольда Захера. Предками його батька були іспанці, що у 16 столітті поселилися в Празі, та богемські німці.
Його мати Шарлотта була дочкою професора і тодішнього ректора Львівського університету Франца фон Мазоха. Деякі дослідники твердять про її русинське (українське) походження.
На місці будинку, де народився майбутній письменник, тепер стоїть відомий у Львові «Ґранд-Готель» (дехто стверджує, що це сталося на теперішній вулиці Коперника, але останні архівні дослідження заперечують це).
Леопольд, старший син у родині, народився на 9-му році шлюбу батьків і спочатку був такий кволий, що надії на його видужання майже не було. Його здоров'я почало покращуватися після того, як його віддали на вигодування до української селянки у підльвівське містечко Винники. З її молоком він всмоктав і любов до землі свого народження, яка не покинула його до кінця життя. Згодом, уже будучи письменником, Захер-Мазох багато з почутого з уст годувальниці вплітав у канву своїх німецькомовних новел.
Коли Леопольду було 12 років, родина переїхала до Праги, де хлопчик вивчив німецьку мову, якою потім і писав свої твори.
У батьківському домі Леопольд виховувався в атмосфері Просвітництва та лібералізму, характерної для часу правління цісаря Франца-Йозефа. Вже в дитинстві у ньому почали проявлятися схильності, які потім і зробили його знаменитим. Захер-Мазоха приваблювали ситуації жорстокості; йому подобалося дивитися на картини із зображенням страт, а улюбленою читанкою були житія мучеників. Важливою особистістю його дитинства стала родичка з боку батька, графиня Ксенобія, яка була водночас надзвичайно гарною та жорстокою жінкою. Одного разу, граючи у схованку зі своїми сестрами, він сховався у спальні графині і став свідком того, як спочатку графиня привела туди коханця, а через кілька хвилин у спальню вдерся її чоловік з двома друзями. Графиня побила та вигнала трьох непроханих гостей, коханець втік, а Леопольд необачно видав свою присутність, після чого графиня побила і його. Проте від її ударів хлопчик відчував незрозуміле задоволення. Чоловік незабаром повернувся, а Леопольд, сховавшися за дверима, чув удари батога та стогони графа. Образи і батога, і хутра, яке полюбляла носити графиня, стали постійними мотивами у творчості Захер-Мазоха, а жінок він з того часу сприймав як істот, яких слід водночас і любити, і ненавидіти.
Захер-Мазох був успішним учнем і студентом. В університетах Праги та Ґрацу, куди переїздить 1854 року, він вивчає юриспруденцію, математику та історію, і у віці 19 років стає доктором права. Ставши приват-доцентом в університеті Ґрацу, він 1858 року анонімно опубліковує роман «Одна галіцька історія. Рік 1846». З того часу Захер-Мазох щорічно створював по книзі, а то й більше, експериментуючи з найрізноманітнішими літературними жанрами. Він писав історичні дослідження (напр., «Повстання в Ґенті в часи правління Карла V»), п'єси, фейлетони, літературно-критичні твори. Був засновником і редактором декількох журналів, які, проте, виходили недовго.
Як стверджують літературні енциклопедії Німеччини та Австрії, 1860 року Леопольда фон Захер-Мазоха запросили читати лекції з історії у Львівському університеті. Однозначної думки серед науковців, чи прийняв він те запрошення, немає, але на таку можливість вказують наявні в його творчості враження від Галичини саме дорослого чоловіка, а не хлопчака.
Певний час Захер-Мазох суміщав академічну кар'єру з письменництвом, бо літературна та видавнича діяльність не приносила йому достатнього прибутку. Але після успіху в читачів роману «Дон Жуан з Коломиї» (1872) (написаного французькою мовою й опублікованого в одному з паризьких журналів) вирішив повністю присвятити себе літературі.
У цей час Леопольд фон Захер-Мазох одружився зі своєю палкою прихильницею Авророю фон Рюмслін. Марнославна, жадібна до грошей, одягу та візитів у вищий світ, Аврора також почала писати, взявши собі псевдо «Ванда фон Дунаєва» (ім'я героїні «Венери в хутрах»). Згодом вони уже разом підписувалися під низькопробними новелками прізвищем Захер-Мазох (без зазначеня імені). Непомірні вимоги дружини привели письменника до злиднів і змусили зайнятися звичайним заробітчанством. Він опустився до рівня порнографії і почав писати невибагливі новели, одягаючи своїх героїнь у колоритні гуцульські кацабайки та хустки і присмачуючи розповідь батогами та канчуками, за що отримав характеристику «батько однієї перверсії». Довівши Леопольда фон Захер-Мазоха до такого стану, Аврора покинула його (згодом вона написала популярні у читачів мемуари «Повість мого життя»). А сам письменник одружився з молодшою за нього на 20 років гувернанткою своїх дітей, з якою проте теж не зазнав щастя.
1881 року Захер-Мазох оселився у Лейпціґу і решту життя провів у Німеччині.
Творчість Захер-Мазоха належить до епохи, коли на тлі розквіту промисловості, пишноти життя нової буржуазії та занепаду села інтелігенція жила у світі, де поєднувалася ідеалізація сільського життя з матеріалістичними та епікурейськими тенденціями, а чуттєвість і кохання стали центром і метою людського життя. Переживання особистого життя Захер-Мазоха, який отримував патологічну сексуальну насолоду від підкорення фізичному та емоційному насильству з боку жінок, знайшли своє відображення в його творах. Майже автобіографічний характер носять романи «Розлучена жінка» (1870) та «Венера в хутрах» (1870) (в основу «Розлученої жінки» лягло пережите й вистраждане під час роману з Анною фон Коттвіц, а на «Венеру в хутрах» письменника надихнула інтриґа з Фанні фон Пістор).
Тема знущання деспотичної жінки над слабким чоловіком постійно виникає також в історичних творах Захер-Мазоха і з плином часу стає настільки виразною, що 1886 року віденський психолог Ріхард фон Крафт-Ебінґ називає сексуальну патологію, що характеризується отриманням задоволення від болю та підкорення, мазохізмом.
Твори Захер-Мазоха перекладалися на багато європейських мов та видавалися масовими накладами. Особливо популярним він був у Франції. Його творчість високо оцінювали Еміль Золя, Ґюстав Флобер, Альфонс Доде, Александр Дюма-батько і Александр Дюма-син. 1886 року з рук президента Франції Захер-Мазох прийняв орден Почесного Легіону.
Останні роки свого життя Захер-Мазох провів у німецькому селищі Ліндгайм у Гессені, де й помер 9 березня 1895 року. Незвичність його долі не закінчилась і на цьому — як стверджують, урну з його прахом знищила пожежа 1929 року.
Захер-Мазох і Україна
Захер-Мазох увійшов до історії літератури не лише як виразник мазохізму. Для німецької літератури він відкрив народне життя Східної Європи. Захер-Мазох докладно вивчав мову, звичаї та перекази народів Галичини. Найкращі новели з народного життя входять до збірки «Галицькі оповідання» (1876), «Єврейські оповідання» (1878), «Польські єврейські оповідання» (1886). Ці твори повні симпатії до нижчих верств населення Галичини.
Відомий тогочасний галицький журналіст і літератор Левко Сапогівський у львівському часописі «Зоря» 1880 року так писав про письменника: «Захер-Мазох перший з чужинців звеличив наш народ з такою любов'ю, якої тяжко навіть межи нашими авторами знайти».
Твори Захер-Мазоха багато перекладали і видавали в Галичині XIX століття (за тодішніми бібліографічними джерелами, таких видань було до 15). Це роман «Новий Йов» («Родимий листок», 1879), уривок повісті «Бал руських питомців» і оповідання (радше історичний нарис) «Княгиня Любомирська» («Зоря», 1880, 1882), оповідання і новели «Привид», «Єврейський Рафаель», «Дикуни», «Слов'янські жінки», «Відродження», «Миша», «Пан і пани Рись», «Заскія», «Три весілля» тощо, які в 1882—1893 рр. з'являлись в таких виданнях, як «Слово», «Червоная Русь», «Бесіда», «Галичанин» та ін.
У наш час перші переклади творів Захер-Мазоха українською мовою з'явилися 1994 року. Журнал «Всесвіт» тоді опублікував повість «Дон Жуан з Коломиї» (переклад з німецької Наталки Іваничук) та «Жіночі образки з Галичини» (переклад з німецької Івана Герасима).
1999 року у Львові вийшов окремий том українських перекладів з Л.Захер-Мазоха (Захер Мазох Леопольд. Жіночі образки з Галичини. Вибрані твори. — Львів, 1999)
1991 року художники-львів'яни Ігор Подольчак та Ігор Дюрич (за участю Романа Віктюка) створили Фонд Мазоха, який успішно діє дотепер, прославившись низкою гучних і скандальних акцій.
Наприкінці 1990-х років на сцені Оперної студії Київської консерваторії поставили спектакль-феєрію «Цвіркун» (балетмейстер Сергій Швидкий) — за мотивами роману Л.Захер-Мазоха «Венера в хутрах».
Від 8 квітня 2008 року у Львові працює «Мазох-кафе».[1] Кафе має два тематичні зали — перший поверх і підвал — на 50 місць. На стінах — еротичні зображення та цитати Мазоха і речі, пов'язані з «мазохізмом». [2] Того ж місяця перед входом до кафе відкрили пам'ятник письменнику.
Відповіді
2008.09.12 | stryjko_bojko
Нині був біля Мазох-кафе (Львів, вул.Сербська)
Hoja_Nasreddin, 19-08-2008 18:39,Всім львів'янам і не дуже
(це не реклама і я не про це, власне)
Так от, цей відомий галичанин (Леопольд фон Захер-Мазох) має зокрема багато цікавих точних та влучних висловів, кілька з яких можна прочитати біля столиків цієї кав'ярні, які розташовані просто на вулиці.
Одне з них таке:
У люб'язності її поведінки є щось зловісне для мене.
Я видаюся собі маленькою впійманою мишкою,
з якою граціозно бавиться гарна кішка,
готова щохвилини ту кішку роздерти,
і моє мишаче серце ось-ось вискочить.
Що вона планує?
Що вона буде зі мною робити?
http://www2.maidan.org.ua/n/about/1219160364
2008.09.12 | stryjko_bojko
Leopold Ritter Sacher-Masoch. Странник(/)
Леопольд фон Захер-Мазох. Странникhttp://lib.meta.ua/book/7735/
---------------------------------------------------------------
Перевод с немецкого Евгения Воропаева
OCR: Anatoly Eydelzon
---------------------------------------------------------------
"Одному Богу известно,
как долго еще будет продолжаться
это паломничество".
Иван Тургенев
Осторожно, с охотничьими ружьями за плечами, пробирались мы, старый
егерь и я, по исполинскому первобытному лесу, который тяжелыми, темными
массами лежит у подножия наших гор и простирается далеко на равнину. Вечером
этот безграничный черный, девственный хвойный лес кажется еще мрачнее и
молчаливее, чем обычно; в округе не услышишь ни единого живого голоса, ни
звука, ни шелеста макушек деревьев, и ни зги не видно окрест, только время
от времени прощальное солнце натягивает над мхами и травами бледную,
матово-золотую сеть.
Небо, безоблачное, светло-голубое, виднелось в просветах между кронами
неподвижных почтенных елей. Тяжелый сырой запах гнили висел на гигантских
иголках и стеблях. Под нашими ногами ни разу не хрустнуло, мы шли по
мягкому, податливому ковру. Иногда на глаза попадалась одна из тех
выверенных, покрытых зеленью скальных глыб, какие разбросаны по склонам
Карпат глубоко в лесах, вплоть до самой убегающей вниз хлебно-желтой
равнины, -- немых свидетелей того полузабытого времени, когда огромное море
гнало свои приливы на зубчатые берега наших гор. И, словно напоминая нам
о тех торжественно-монотонных днях сотворения, поднялся вдруг сильный ветер
и, бушуя, погнал свои незримые волны сквозь тяжелые верхушки, дрожащие
зеленые иголки, по тысячам и тысячам трав и растений, которые покорно
склонялись перед ним.
Старый егерь пригладил рукой седые волосы, разметанные необузданными
потоками воздуха, и улыбался. В голубом эфире над нами парил орел.
Старик приложил к глазам ладонь, нахмурил тяжелые брови и поглядел на
него.
-- Хотите в него выстрелить? -- протяжно произнес он.
-- Да разве это возможно? -- возразил я.
-- Буря гонит его вниз, -- пробормотал старик, не меняя позы.
В самом деле, черная крылатая точка над нами увеличивалась С каждой
секундой, я уже мог различить блеск его оперения. Мы выбрались на поляну, со
всех сторон окруженную темными елями, между которыми, словно экспонаты
анатомического музея, скелетами белели березы да там и сям пылали
красные гроздья рябины.
Орел спокойно кружил над нами.
-- Ну, стреляйте, барин.
-- Стреляй ты, старик.
Егерь полузакрыл глаза, поморгал какое-то время, затем прижал к плечу
свое ржавое ружье и взвел курок.
-- Мне и вправду стрелять?
-- Разумеется! Я все равно не попал бы.
-- Ну, тогда с Богом.
Старик спокойно прижал к щеке ружье, из ствола сверкнуло; лесной
массив, громыхая, эхом вернул выстрел.
Птица сложила крылья, казалось, еще мгновение воздух держал ее, потом
камнем рухнула наземь.
Мы поспешили к ней.
-- Каин! Каин! -- раздалось внезапно в нашу сторону из зарослей,
металлически, могуче, как глас Господень, когда он обращался к проклятому,
пролившему кровь своего брата. И тут ветви раздвинулись.
Перед нами предстало явление нечеловеческое по своей дикости и
странности.
В кустах, выпрямившись, стоял высокий старец исполинского телосложения
с волнистыми седыми волосами, венчавшими его непокрытую голову, седой
бородой, седыми бровями и большими глазами, которые он, подобно мстителю,
подобно судье, устремил на нас. Его власяница была местами разорвана и
чинена-перечинена, с плеча свисала тыквенная бутыль. Он опирался на
паломнический посох и печально качал головой. Потом он вышел на поляну,
поднял мертвого орла, теплая кровь потекла по его пальцам. Не проронив ни
слова, он осмотрел птицу.
Егерь перекрестился.
-- Это странник, -- прошептал он, едва дыша, -- святой.
Сказав это, он закинул ружье за спину и исчез среди бурых вековых
деревьев.
Мои ноги против воли словно приросли к земле, и мое внимание невольно
оказалось приковано к жуткому старцу.
Я и прежде довольно часто слышал о странной секте, к которой он
принадлежал и которая у нашего народа пользовалась большим почетом. Теперь
же я мог удовлетворить свое любопытство.
-- Что за польза тебе от этого, Каин? -- произнес странник, обратившись
ко мне спустя некоторое время. -- Ты утолил свою жажду убийства, ты
насытился кровью своего брата!
-- Разве орел не хищник, -- быстро возразил я, -- разве он не убивает
меньших и слабейших своих собратьев, не доброе ли дело я совершил убив его?
-- Да, он убийца, -- вздохнул старик, -- он проливает кровь: как все
живущие, но разве нам тоже непременно следует ее проливать? Я этого не
делаю: но ты -- да-да! -- ты тоже из рода Каина, я тебя узнаю, на тебе есть
печать(2).
-- А ты, -- проговорил я смущенно, -- кто же тогда ты?
-- Я странник.
-- Кто это?
-- Тот, кто бежит от жизни!
-- Странно!
-- Странно, но правда, -- пробормотал старец, осторожно положил на
землю мертвого орла и сочувственно посмотрел на меня. Глаза его вдруг
наполнились нежностью.
-- Ступай себе, -- продолжил он дрожащим голосом, -- но отрекись от
завета Каина, познай истину, научись от всего отказываться, научись
презирать жизнь и любить смерть.
-- Как же следовать мне за истиной, если я не знаю ее. Научи меня.
-- Я не святой, -- возразил он в ответ. -- Как же я могу научить тебя
истине? Однако я хочу поведать тебе то, что знаю.
Он отошел на несколько шагов к гниющему стволу дерева, лежащему на
лесной прогалине, и опустился на него. Я уселся невдалеке от старца на
поросший мхом камень; он обеими руками подпер почтенную голову и устремил
свой взгляд перед собой. Я сложил руки на коленях и приготовился слушать.
-- Я тоже сын Каина, -- начал он, -- внук вкусивших от древа жизни и
должен искупить это и странствовать -- странствовать до тех пор, пока не
освобожусь от жизни. Я тоже жил, безрассудно радовался своему существованию
и окружал себя забавной мишурой... я тоже! Я называл своим все, что
человек, с его никогда не утолимой страстью, может схватить, и, в
сущности, испытал все, что этому сопутствует. Я любил всем сердцем, но был
высмеян и растоптан. Мне поклонялись, когда я кощунственно играл чувствами
других, чужим счастьем, поклонялись как Богу! Душа, которая, как мне
казалось, сроднилась с моей, и тело, оберегаемое моей любовью, словно
товар, были проданы на мерзком торжище. Свою венчанную жену, мать моих
детей, я увидел в объятиях чужого человека. Я бывал рабом и владыкой женщины
и, подобно царю Соломону, любил многих. Я вырос в достатке и не имел
никакого понятия о людской бедности и нужде. Однако в одну ночь исчезло
все имущество нашего дома. Когда мне пришлось хоронить своего отца, у меня
едва набралось денег на гроб. Долгие годы я вынужден был бороться за
существование, я узнал нужду и горе, голод и бессонные ночи, страх и
болезнь. Со своими братьями я бился за имущество и прибыль, обманывал и
сам и был обманут, разбойничал и сам подвергался грабежу, лишал других жизни
и сам был на волосок от смерти -- все ради дьявольской наживы. Державу,
гражданином которой был, и народ, на языке которого говорил, я пылко любил.
Я имел звание и занимал должность, принимал воинскую присягу своей
страны, с яростным воодушевлением отправлялся на войну и ненавидел,
преследовал и убивал других только потому, что они говорили на чужом языке.
И за свою любовь я заслужил только позор, а за свое воодушевление --
насмешки и презрение.
Я умел, подобно детям Каина, жить за счет других, потом своих братьев,
которых низвел до положения батраков, и чужой кровью без колебания оплачивал
свои наслаждения и развлечения. Однако мне и самому не единожды довелось
таскать ярмо, отведать плетей. Я трудился и неустанно стремился к выгоде,
работал без отдыха с раннего утра до позднего вечера. И в тревожных ночных
снах продолжал подводить счета. В счастье и несчастье, в нужде и достатке я
постоянно боялся только одного -- смерти. Я трепетал перед ней; при мысли о
расставании с этим драгоценным существованием проливал слезы; при мысли
об уничтожении проклинал себя и все творение. О! я терзался от ужасного
страха и ужасающих мучений, но все еще на что-то надеялся.
Но ко мне пришло осознание. Я увидел войну, человеческую жизнь во всей
ее обнаженности -- увидел мир без прикрас. Старик опустил седую голову и
погрузился в размышления.
-- И что же ты осознал? -- спросил я после недолгой паузы.
-- Первая великая истина, -- продолжил он, -- заключается в том, что
бедные, безрассудные люди живут в заблуждении, полагая, что Бог в своей
мудрости, доброте и всемогуществе создал этот мир предельно совершенным и
установил нравственный порядок, а зол и дурно поступает тот, кто
нарушает порядок этого доброго мира и приводит в упадок временную и
вечную справедливость. Печальная, роковая ошибка! Истина в том, что этот мир
плох и несовершенен, и существование является своего рода епитимьей,
мучительной проверкой, печальным паломничеством, и все, что тут живет,
жило смертью и мародерством другого!
-- Следовательно, человек, на твой взгляд, тоже только хищник?
-- Конечно! самый расчетливый, самый кровожадный и самый свирепый.
Никакой другой хищник не изощрен настолько, чтобы обирать своих братьев,
порабощать их. Повсюду, куда ни глянь -- человеческим родом, как и в
природе, правит борьба за существование, жизнь за счет других, убийство,
разбой, воровство, лихоимство, холопство. Мужчина -- раб женщины,
родители -- своих детей, бедный -- раб богатого, гражданин -- своего
государства. Все усилия, весь страх --только ради существования, которое не
имеет никакой иной цели, кроме себя самого. Жить! Жить --желает каждый,
только б влачить свое ярмо. И второе... Однако, ты не поймешь меня, Каин! --
Может, и пойму. Старец с состраданием посмотрел на меня.
-- Вторая истина заключается в том, -- продолжил он с мягкой
серьезностью, -- что наслаждение в действительности ничто, ничто само по
себе, оно лишь избавление от гложущей потребности, от зуда желания. И все же
каждый гонится за удовольствием и счастьем и, в конце концов, только
влачит жалкое существование, независимо от того, завершает он свои дни в
бедности или в богатстве. Поверь мне, не в лишениях заключается наше
убожество, а в том, что в нас постоянно разрастается надежда на счастье,
которое никогда не наступает, никогда не может наступить! Что же это за
счастье, всегда близкое и осязаемое и все-таки вечно далекое и
недостижимое, которое витает перед нашим внутренним взором от колыбели до
самой могилы? Ответь мне, если знаешь.
Я покачал головой и не нашел ответа.
-- Что же такое счастье? -- продолжал старик. -- Я искал его подле
женщины, в собственности, в своем народе, повсюду -- и повсюду был обманут и
одурачен.
Да, что такое счастье? Быть может это согласие, которое мы напрасно
ищем, ибо есть только борьба и как ее итог -- смерть, которой мы чрезвычайно
боимся. Счастье! Кто не искал его прежде всего в любви и кто не испытал в
ней самого горького разочарования? Кто не заблуждался, полагая наивно,
что утоление сверхчеловеческого, страстного, переполняющего его желания
обладать любимой женщиной принесло бы ему, наверно, совершенное
удовлетворение, неописуемое блаженство, и кто в конце концов мрачно не
смеялся над своей призрачной радостью? Нам стыдно сознавать, что природа
заложила в нас это страстное желание только для того, чтобы сделать
человека своим слепым, послушным орудием, ибо разве она нас спрашивает? Она
хочет продолжить наш род! Мы можем погибнуть, лишь только выполнив ее
замысел, позаботившись о бессмертии своего рода. И женщину природа
наделила такой привлекательностью только с той целью, чтобы мы безропотно
подставили шею и позволили ей надеть на нас хомут, чтобы она имела
возможность приказать нам: работай на меня и моих детей.
Любовь -- это война полов, в которой каждый борется за то, чтобы
подчинить другого, сделать его своим рабом, своим вьючным животным. Мужчина
и женщина -- враги от природы. Как все живущие, они, благодаря вожделению и
инстинкту размножения, на короткое время соединяются в сладком
наслаждении в единое существо, чтобы потом проникнуться еще большей
враждебностью. Случалось ли тебе наблюдать когда-нибудь более сильную
ненависть, чем та, которая возникает между людьми, которых однажды связывала
любовь? Встречал ли ты где-нибудь больше свирепости и менее сострадания,
нежели между мужчиной и женщиной?
Вы слепцы! Вы заключили вечный союз между мужчиной и женщиной, как
будто вы в состоянии изменить природу в соответствии со своими мыслями и
фантазиями, как будто вы можете сказать растению: цвети, но не отцветай и не
приноси плодов! Седой странник улыбнулся, однако в этой солнечной улыбке
не таилось ни злобы, ни презрения, ни насмешки, -- ничего, кроме безоблачной
ясности осознания.
-- Я познакомился и с проклятием, -- заговорил он дальше, -- заложенным
в собственности, во всякого рода имуществе. Нажитое разбоем и убийством,
благодаря воровству и мошенничеству, оно продолжает и впредь порождать
ненависть и ссору, разбой и убийство, воровство и мошенничество без
конца и края! Как будто в полях в изобилии не колосятся хлеба, как будто
щедро не плодоносят деревья и животные вдоволь не дают молока. Однако в
каиновых детях живет демоническая алчность к собственности, свирепое желание
все урвать себе, лишь бы другим не досталось. И мало того, что отдельный
человек насилием и коварством захватывает себе одному столько имущества,
сколько хватило бы на жизнь сотням, часто даже тысячам других людей, словно
собирается обосноваться здесь навечно он сам и его отродье. Он передает
имущество по наследству своим детям и внукам, которые испражняются на
шелковых подушках в то время, как дети неимущих опускаются до плачевного
состояния. Один пытается получить, другой удержать то, что имеет. Неимущий
ведет войну против имущего, борьбу бесконечную, один человек поднимается,
другой падает и снова начинает взбираться. И никакого компромисса,
никакой справедливости! Каждый день братья продают Иосифа в рабство, каждый
день Каин проливает кровь своего брата, и кровь взывает к небу.
Старик, словно защищаясь, вытянул руки перед собой в благородном
негодовании.
-- Все же человек слишком слаб, чтобы в одиночку вести войну против
множества своих собратьев, -- продолжал он, -- и дети Каина объединились для
грабежа и убийства в общины, народы и государства. Теперь эгоизм отдельного
человека, пожалуй, во многом был стеснен, а его охота к разбою и
кровожадность оказались ограничены. Но своды законов, которые должны были
защищать от новых преступлений, лишь придавали силу и величие преступлениям
прежних времен и поколений. Да и государством эгоизм не особенно
сдерживается. Нам против воли -- в зависимости от целей, которые
преследуют правители, -- навязывается чужая вера, чужой язык, чуждые
убеждения или, во всяком случае, преследуются и хиреют наши; мы подчинены
планам, к которым испытываем отвращение, и нам препятствуют в наших
исканиях; из нашего пота, даже из нашей крови чеканят деньги, чтобы
оплачивать капризы правителей, охоту и женщин, армию, науки или изящные
искусства. Заключаются всевозможные договоры и тут же безрассудно и
бесстыдно нарушаются. Как часто будущее целой нации в одночасье приносилось
в жертву княжескому соблазну! Лазутчики прокрадываются в семьи и
расторгают узы душевности и нравственности, женщина предает мужчину, сын
-- отца, друг -- друга. Право извращается. От народа вместо образования --
единственного средства всеобщего перелома -- отделываются пренебрежительной
подачкой, осведомленность и познание изгоняются в узкие общественные
круги. Те, кто защищает интересы народа пером и словом, подвергаются
преследованиям, истреблению или подкупаются и превращаются в апостолов лжи.
Те же, кто служит народу под видом интересов государства, ищут лишь
собственной выгоды и обкрадывают народ даже когда называют его своим
богом. Народ, в конце концов, оплачивает собственную кабалу, позор и
оболванивание. В отчаянии он прибегает к оружию. Но восстание -- независимо
от того, победа или поражение будут его результатом -- только будит страсти
и приводит к озверению масс, оно отвечает кролью на кровь, мародерством
на мародерство. То, что у нас так высоко превозносится и называется любовью
к народу, к отечеству, -- разве это не эгоизм?
Нации и государства делают великих и простых людей одинаково алчными и
кровожадными. Конечно, кто не хочет портить жизнь, может ведь и не жить.
Природа нас всех обучила жить за счет других, однако дала право только на
использование низших организмов по мере необходимости в соответствии с
инстинктом самосохранения. Человек не смеет запрягать в плуг или убивать
себе подобного: сильный -- слабого, одаренный -- бесталанного, сильная белая
раса -- цветных, способный, образованный или благодаря удачному стечению
обстоятельств более развитый народ -- народ менее развитый.
Но именно это и происходит в действительности.
То, что в гражданском обществе карается законом, один народ или
государство делает с другим, не видя в этом ни преступления, ни порока. Они
целиком истребляют друг друга во имя земли и собственности, и один народ
пытается поработить, закабалить или истребить другой, как один человек --
другого.
Что такое война -- в которую нередко соблазненные лживым
очковтирательством и мошенническим энтузиазмом втягиваются лучшие
представители нации -- как не борьба за существование в больших масштабах,
когда разграблению страны и истреблению народа сопутствуют
клятвопреступление, шпионаж, измена, поджог, изнасилование, мародерство,
сопровождаемые эпидемиями и голодом?
Не продолжает ли здесь в миллионах особей действовать тот же пагубный
инстинкт, который в отдельном человеке неустанно активно подрывает все
человеческое?
Старик на какое-то время замолчал.
-- Великая тайна бытия, -- проговорил он затем с торжественным
спокойствием, -- поведать тебе о ней?
-- Открой мне ее.
-- Тайна эта в том, что каждый стремится жить за счет другого,
посредством разбоя и убийства, а должен жить благодаря своему труду. Только
работа освобождает нас от бедствий. Пока каждый стремится заставить других
работать на себя, чтобы без хлопот пользоваться плодами чужих усилий,
пока одна часть человечества должна терпеть рабство и нужду во имя того,
чтобы другая наслаждалась изобилием, не будет на земле согласия.
Труд -- наша дань бытию: тот, кто хочет жить и наслаждаться, должен
работать. В труде и стремлении вообще заложено все, что нам позволено иметь.
Только в мужественной, отважной борьбе за существование можно достичь
счастья; тот, кто не работает и рад этому, в конце концов оказывается
обманутым, потому что его одолевают то гложущее недовольство, которое
чаще всего имеет место во дворцах знати и богатеев, то глубокое отвращение к
жизни, к которому присоединяется мучительнейший страх смерти.
Да! это смерть, которой все недовольные жизнью, несчастные и даже
большинство познавших ничтожность существования ужасаются, -- смерть со
своими злыми и терзающими нас спутниками: сомнением и страхом.
Едва ли кто-нибудь помнит или хочет вспомнить время, ту бесконечную
вечность, когда он еще не жил. Каждый трепещет, однако, перед грядущей
бесконечностью, в которой его больше не будет. Зачем бояться того состояния,
которое нам уже вроде бы достаточно знакомо, в то время как наше
нынешнее положение пугает нас прежде всего своей краткостью да мучит
тысячью жестоких загадок.
Повсюду царит смерть. Мы можем повстречаться с ней в миг рождения или
позднее -- внезапно, насильственно, либо в результате долгих страданий и
болезни, или во время какой-нибудь общей гибели; и все-таки каждый верит,
что может стать исключением, избежать смерти и продлить свое
сущестлование, которое рано или поздно плачевно или смехотворно должен
будет окончить.
Немногие постигают то обстоятельство, что только смерть приносит нам
совершенное избавление, свободу и умиротворение, лишь у немногих хватает
мужества, устав от бремени жизни, добровольно и радостно искать смерти.
Лучше, разумеется, вовсе никогда не рождаться, а уж коли родился, то
спокойно, с улыбкой презрения прекратить грезить несбыточными, лживыми
картинами и навсегда вернуться в лоно природы.
Загорелыми, обветренными руками старик закрыл лицо, покрытое глубокими,
печальными морщинами, и, казалось, сам погрузился в раздумье.
-- Ты рассказал о том, что открылось тебе в жизни, -- обратился я к
нему, -- не хотел бы ты поведать и о вечной истине, об учении, которому
следуешь?
-- Я увидел свет истины, --воскликнул старец, --увидел, что счастье
лежит только в осознании природы вещей, и понял, что лучше бы этот каинов
род вымер; я увидел, что человеку лучше терпеть нужду, чем трудиться, и
сказал себе: "Я не желаю больше проливать кровь своих братьев и впредь
обирать их". Я покинул свой дом, свою жену и взял в руки страннический
посох. Сатана** захватил власть над миром, и потому грешно принимать участие
в делах церкви или государства. Брак -- тоже смертный грех.
Шесть вещей: любовь, собственность, государство, война, работа и смерть
являются завещанием Каина, который убил своего брата, и кровь возопила к
небу, и Господь сказал Каину: "Будь ты проклят на земле, отныне ты скиталец
и изгнанник".
Праведник ничего не требует от этого проклятого завещания, ничего -- от
сыновей и дочерей Каина. У праведника нет родины, он спасается бегством от
мира, от людей, он должен странствовать, странствовать, странствовать!
-- Как долго? -- спросил я и испугался собственного голоса.
-- Как долго? Кто же знает! -- возразил старец. -- И когда он
приближается к истинному избавлению -- к смерти, он должен радостно ожидать
ее под открытым небом, в поле или в лесу -- пока не умрет, как и жил,
спасаясь бегством.
Мне почудилось сегодня вечером, будто она возникла рядом со мной --
серьезный, приветливый и утешающий друг, -- однако она прошла мимо. Я
собираюсь взять свой посох и последовать за ней, и уж я-то ее найду.
Странник поднялся и взял в руку посох.
-- Избегать жизни -- это первое, -- проговорил он, и в глазах его
блеснула всемилостивая доброта, -- желать смерти и искать ее -- это второе.
Он поднял посох и отправился странствовать дальше. Через минуту он
исчез в густых зарослях.
Я остался один. Наступала ночь.
Передо мной лежал гниющий ствол дерева. На его трухлявой древесине я
мог наблюдать весь беспокойный и деятельный мир растений, мхов и насекомых.
Я погрузился в себя. Картины минувшего дня стремительно проносились в
моем сознании, словно волны, пузырьки, которые выбрасывает вода и снова
проглатывает; я не чувствовал ни тревоги, ни страха, ни радости.
Я начал постигать творение и увидел, что смерть и жизнь не столько
враги, сколько добрые друзья, не столько противоположности, которые взаимно
уничтожаются, сколько, напротив, вытекающие одно из другого части единого
целого. Я чувствовал себя оторванным от мира, смерть больше не казалась
мне ужасной по сравнению с жизнью. И чем больше я погружался в себя, тем
больше все вокруг меня становилось живее и брало за душу. Деревья,
кустарники, былинки, даже камни и земля протягивали мне свои руки.
-- Ты хочешь сбежать от нас, глупец? Бесполезно, ничего у тебя не
выйдет. Ты -- как мы, а мы -- как ты. Биение твоего пульса только отзвук
пульса природы. Ты принужден жить и умереть, как мы, и в смерти обрести
новую жизнь -- это твой жребий, дитя солнца, не противься этому, тебе ничего
не поможет.
Глубокий, торжественный шелест прошел по лесу, над моей головой горели
вечные огни, возвышенно и спокойно.
И мне почудилось, будто я стою пред ликом мрачной, молчаливой, вечно
творящей и поглощающей богини, и она обращается ко мне: "Ты хочешь
противопоставить себя мне, жалкий глупец! Разве кичится волна, озаренная
отблеском лунного света, тем, что одно мгновение она мерцает ярче? Она ничем
не отличается от других волн. Все исходит от меня и возвращается обратно
ко мне. Научись быть скромным в кругу своих собратьев, терпеливым и
покорным. Если твой день и кажется тебе длиннее, нежели день поденки(3), то
для меня, не имеющей ни конца, ни начала, он всего лишь миг.
Сын Каина! Ты должен жить! Ты должен убивать! Ты должен убивать, чтобы
жить, и убивать, если не хочешь жить, ибо только самоубийство может
освободить тебя.
Научись подчиняться моим строгим законам. Не противься тому, чтобы
грабить, умерщвлять, как все мои дети. Пойми, что ты раб, животное, которое
должно ходить в ярме; что ты должен добывать свой хлеб в поте лица своего.
Преодолей детскую боязнь смерти, трепет, который охватывает тебя при виде
меня.
Я -- твоя мать, вечно, бесконечно, неизменно, тогда как ты сам,
ограниченный пространством и отданный времени, смертен и непостоянен.
Я -- истина, я -- жизнь. Я ничего не знаю о твоем страхе, и твои жизнь
и смерть мне безразличны. Но не называй меня жестокой, ибо то, что ты
считаешь своей истинной сутью --твою жизнь, -- я отдаю на произвол судьбы,
как и жизнь твоих собратьев. Ты -- как они все. Вы берете начало от меня
и возвращаетесь ко мне раньше или позже.
Почему должна я препятствовать ей, защищать вас от нее или скорбеть о
ней? Вы -- это я, и я -- в вас. Жизнь, за которую вы так трясетесь, есть
только скользящая тень, которую я отбрасываю. Ваша истинная суть не может
исчезнуть со смертью, так как не при вашем рождении она возникла.
Взгляни на своих собратьев -- как они по осени окукливаются, как
озабочены только тем, чтобы безопасней уложить свои яйца, не заботясь о
самих себе, и спокойно отправляются умирать, чтобы по весне пробудиться к
новой жизни.
Приглядись, и ты увидишь, как в капле воды ежедневно возникает в
полуденном блеске солнца целый мир и гибнет с вечерней зарей.
Так и ты ежедневно после краткой смерти пробуждаешься к новой жизни и,
между тем, страшишься последнего сна!
Осень за осенью я равнодушно взираю на опавшие листья. Точно так же
смотрю я на войны и эпидемии, на всякое массовое умирание моих детей, ибо
каждый из них продолжит жизнь в новом существе, и таким образом я жива к
смерти, вечна и бессмертна в преходящем.
Пойми меня -- и ты больше не будешь бояться, не будешь упрекать меня,
свою мать.
От жизни ты придешь ко мне, в мое лоно, из которого ты появился на
недолгую муку. Ты снова вернешься в бесконечность, которая была до тебя и
будет после тебя, тогда как твое существование ограничивает и поглощает
время".
Такие слова услышал я.
И опять ничего, кроме глубокого и печального молчания вокруг. Природа
как будто сострадательно отступила и предоставила возможность погрузиться в
мысли, от которых не могла меня избавить.
Я осознал, какое чудовищное нагромождение лжи ослепило нас, что мы --
каиново племя -- не хозяева природы, но, напротив, ее рабы, которых она
использовала в своих неразгаданных целях и заставила жить и плодиться,
обрекая на тяжкую барщину и безнадежную кабалу.
Меня пронзила дрожь, желание от нее оторваться, ускользнуть от нее. Я
собрался с силами и попытался вырваться на простор. Словно летучие мыши,
призрачно и беззвучно кружили вокруг мои мысли, опасения и сомнения. В таком
состоянии я достиг равнины, которая мирно дремала, раскинувшись в мягком
освещении ясного ночного неба, его бесчисленных огоньков. Вдали я увидел
деревню, приветливо светящиеся окна родного дома. На меня снизошел глубокий
покой, и в моей душе торжественно и тихо зажглось священное стремление к
познанию и истине. Когда я ступил на хорошо знакомую тропинку, бегущую
среди лугов и полей, в небе внезапно взошла необычно крупная звезда, большая
и ясная, и мне представилось, будто она движется впереди меня, как когда-то
перед Тремя волхвами(4), которые искали свет мира.
* "Странники" образуют самую своеобразную и фантастическую из всех
старообрядческих сект русской церкви и принадлежат к проповедническому типу
последних. Согласно их воззрениям, общий нравственный порядок мира распался,
дьявол захватил власть над миром, и всякое служение государству или
церкви является открытым служением дьяволу, от чего благочестивые люди
должны уклоняться посредством бегства и неустанного странствования. Даже
получение паспорта считается тяжким грехом, потому что оно рассматривается
как признание царства мирского. У "странника" нет жены, нет
собственности, он не признает ни государства, ни церкви, он не проливает
крови и не исполняет военной службы, он не трудится. Праведники нигде не
должны иметь родины, бегство от мира -- их ремесло, единственное средство
спасения души. Тем же, у кого еще не достает сил полностью порвать с
царством зла, "ради их слабости" дозволяется время от времени заниматься
каким-нибудь обывательским ремеслом и выбирать постоянное местожительство;
однако они обязаны приготовлять тайные каморки, в которых "странники" могли
бы в любое время обрести кров и приют. С приближением смертного часа
каждый праведник должен быть отнесен в чистое ноле или в лес с тем, чтобы он
мог рассматриваться как умерший "в бегстве". Эта секта пользуется у простого
люда большим почетом: жуткий образ "странника", который причисляет себя к
монашескому сословию, отвергает брак как смертный грех и допускает
только свободную "совместную жизнь полон", является подлинно национальной
фигурой великого славянского мира Нос-тока, которая довольно часто
появляется в деревнях и городах просторной империи и на всякого, кто ее
хоть раз видел, производит неизгладимое впечатление своей дикостью(1).
** Сатана, имя которого наш народ произносит вслух крайне редко, ничего
общего у нас не имеет с бесцеремонным немецким дьяволом, по является чистой
и величественной персонификацией злого (чувственного) принципа, как
наследник "черного бога", -- противоположностью "белого бога", под
которым языческие славяне понимали мир.
Примечания
(1) Секту странников Л. Захер-Мазох рассматривал также в своей статье
"Русские секты", которая была опубликована в 1889 году под редакцией Пауля
Линдау в журнале "Север и юг. Немецкий ежемесячник" (Бреслау).
(2) Каин и Авель, согласно ветхозаветному преданию, сыновья Адама и
Евы: "Адам познал Еву, жену свою, и она зачала и родила Каина и сказала:
приобрела я сына с Божьей помощью. И еще родила брата его, Авеля. И был
Авель пастырем овец, а Каин был земледельцем. Спустя несколько времени
принес Каин от плодов земли дар Господу. И Авель также принес от
первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар
его, а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно разгневался, и поникло
лицо его... И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и
убил его. И сказал господь Каину: где Авель, брат твой? Тот же ответил:
разве я сторож брату моему? И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови
брата твоего вопиет ко Мне от земли. И отныне проклят ты от земли, которая
приняла кровь брата твоего... она не станет более давать силы своей для
тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле. И сказал Каин Господу:
наказание мое больше, нежели снести можно. Вот, Ты теперь сгоняешь меня с
лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на
земле; и всякий, кто встретиться со мной, убьет меня. И сказал ему Господь:
за то всякому, кто убьет Каина, отметится всемеро. И сделал Господь
Каину знак (печать), чтобы никто, встретившись с ним, не убил его. И пошел
Каин от лица Господня..." (Первая книга Моисеева. Бытие, 4, 1--16). Согласно
некоторым послебиблейским толкованиям, спор между братьями возник из-за
неудачной попытки разделить мир: Каину досталось все недвижимое, Авелю
-- все движимое. В результате ссоры Каин предательски убил брата, по одному
преданию, веткой от древа познания, согласно другому, -- ослиной челюстью.
(3) Поденки -- отряд насекомых. Хищные личинки живут в воде; пища рыб.
Развитие 1--3 года. Взрослые живут от нескольких секунд до нескольких суток,
некоторые виды --один день (отсюда название).
(4) Цари-волхвы, или мудрецы-звездочеты. Сюжет упоминается только в
одном каноническом тексте, однако получил впоследствии распространение и
нашел отражение в произведениях искусства. "Когда же Иисус родился в
Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с
востока и говорят: "Где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели звезду
Его на востоке и пришли поклониться Ему". И далее: "И се, звезда, которую
видели они на востоке, шла перед ними, как наконец пришла и остановилась над
местом, где был Младенец".
2008.09.12 | stryjko_bojko
Подёнки
ПодёнкиМатериал из Википедии — свободной энциклопедии
Подёнки - отряд насекомых. Хищные личинки живут в воде; пища рыб.
Развитие 1-3 года. Взрослые живут от нескольких секунд до нескольких суток, некоторые виды -один день (отсюда название).
Caenis horaria
Научная классификация
Царство: Животные
Тип: Членистоногие
Класс: Насекомые
Подкласс: Открыточелюстные
Инфракласс: Крылатые насекомые
Отряд: Подёнки
Латинское название
Ephemeroptera Hyatt & Arms, 1891
Семейства
Подотряд Schistonota
Надсемейство Baetoidea
Siphlonuridae
Baetidae
Oniscigastridae
Ameletopsidae
Ametropodidae
Надсемейство Heptagenioidea
Coloburiscidae
Oligoneuriidae
Isonychiidae
Heptageniidae
Надсемейство Leptophlebioidea
Leptophlebiidae
Надсемейство Ephemeroidea
Behningiidae
Potamanthidae
Euthyplociidae
Polymitarcydae
Ephemeridae
Palingeniidae
Подотряд Pannota
Надсемейство Ephemerelloidea
Ephemerellidae
Leptohyphidae
Tricorythidae
Надсемейство Caenoidea
Neoephemeridae
Baetiscidae
Caenidae
Prosopistomatidae
Систематика
на Викивидах
Характерная поза сидящей подёнки
Массовый вылет подёнок
Линочная шкурка субимаго подёнки из рода Leptophlebia
Подёнки (лат. Ephemeroptera — от греческого «ephemeron» — быстротечный, скоро проходящий, и «ptera» — крыло). Подёнки — древний отряд крылатых насекомых (находки начиная с девона), включающий около 1500 видов, распространенных по всему земному шару кроме Гавайских островов в Тихом океане и острова Святой Елены в Атлантическом океане. Личинка развивается в воде. Для подёнок характерен уникальный для крылатых насекомых процесс — линька окрылившейся формы.
Содержание
* 1 Филогенетическое положение
* 2 Характеристика имаго
* 3 Размножение
* 4 Характеристика личинок
* 5 Список источников
Филогенетическое положение
Характер развития, строение хвостовых придатков, линька во взрослом состоянии и многие другие признаки подёнок указывают на их близость к щетинохвосткам. Принимая во внимание особенности расположения крыловых жилок и неспособности крыльев складываться, что характерно для остальных представителей крылатых насекомых, эту группу можно считать наиболее близкой к предковой форме насекомых.
Характеристика имаго
Характерными признаками подёнок являются три (реже две) тонкие длинные хвостовые нити на конце брюшка. Имеется две пары крыльев с богатым жилкованием, причем задняя пара обычно короче первой, или вовсе редуцирована. Имаго подёнок живут от нескольких часов до нескольких дней и не питаются (кишечник половозрелых особей прерван на границе средней и задней кишки и заполнен воздухом, челюстной аппарат редуцирован)[1].
Размножение
Выход подёнок часто носит массовый характер, при этом можно наблюдать роение насекомых, во время которого происходит встреча полов. Полет подёнок состоит из однообразно повторяющихся сочетаний движений. Быстро махая крыльями, они взмывают вверх, а затем замирают и благодаря большой поверхности крыльев и длинным хвостовым нитям, планируя, спускаются вниз. Такой «танец» совершают подёнки в период размножения. Самец подлетая к самке тут же в воздухе снизу прицепляет сперматофоры к ее половым отверстиям, которых у подёнок два — правое и левое. После спаривания самцы погибают, а самки откладывают яйца прямо в воду. Иногда встречается живорождение (Cloeon dipterum)[2].
Окраска и внешний вид яиц подёнок сильно варьирует. Их кладки также нельзя охарактеризовать какой-то характерной особенностью (у одних видов яйца откладываются кучками, у других разбрасываются). Яйца могут нести заякоривающие структуры для фиксации на подводных предметах[3].
Характеристика личинок
Все личинки подёнок развиваются в воде. Это типичные обитатели быстрых ручьев и рек. Встречаются и в стоячих водоемах. В отличие от взрослого насекомого, у личинки хорошо развит грызущий ротовой аппарат. Личинка активно питается (в основном растительными остатками). Морфология личинок очень разнообразна, но по ряду особенностей они хорошо выделяются на фоне остальных водных насекомых. У личинки подёнки на конце брюшка имеются длинные хвостовые нити, как и у взрослого насекомого. Их может быть две (если срединная нить редуцирована, а развиты только церки). Но чаще всего хвостовых нитей три. Первые 7 члеников брюшка несут трахейные жабры (простые или перистые пластинки, часто с бахромой, или в виде пучка отростков, отходящих от боков сегментов, внутрь которых заходят трахеи), У только что вылупившихся из яиц личинок трахейные жабры отсутствуют[4]. Личиночная фаза длится 2—3 года. В этот период личинка многократно линяет (достоверно отмечено 23 линьки для Cloeon dipterum [5]). Последняя нимфальная фаза, линяя, дает первую имагинальную фазу (субимаго). Вышедшая из последней личиночной шкурки крылатая особь не способна к половому размножению[6]. Через некоторое время субимаго снова линяет. В последней линьке из шкурки субимаго выходит половозрелая особь (имаго). Ни в одном другом отряде насекомых, кроме подёнок, не бывает линьки окрылившихся особей.
Список источников
1. ↑ Беспозвоночные рек Карелии http://home.onego.ru/~baryshev/index.htm
2. ↑ ENTOMOLOGY INFO http://entomology.ru/main_menu/enter.htm
3. ↑ florAnimal http://www.floranimal.ru/orders/2717.html
4. ↑ Зоологические экскурсии по Байкалу http://zooexcurs.baikal.ru/insecta/ephemeroptera.htm
5. ↑ Абрикосов Г. Г., Банников А. Г. Курс зоологии. Москва, «Высшая школа» 1966
6. ↑ Шарова И. Х. Зоология беспозвоночных. Москва, «Владос» 2002
2008.09.12 | stryjko_bojko
Leopold Ritter Sacher-Masoch. Венера в мехах
Венера в мехахЛеопольд фон Захер-Мазох
http://bookz.ru/dl2.php?id=51577&e=txt&t=z&g=11&f=venera-v_328&a_id=11409
Скандально знаменитая книга австрийского писателя Леопольда фон Захер-Мазоха «Венера в мехах» (1870) прославилась тем, что стала первой отчетливой попыткой фиксации и осмысления сексуально-психологического и социокультурного феномена мазохизма.
Леопольд фон Захер-Мазох
Венера в мехах
«И покарал его Господь и отдал его в руки женщины».
Кн. Юдифи, 16, гл. 7.
У меня была очаровательная гостья.
Перед большим камином в стиле «Ренессанс», прямо против меня, сидела Венера. Но это не была какая-нибудь дама полусвета, ведущая под этим именем войну с враждебным полом – вроде какой-нибудь мадмуазель Клеопатры, – а настоящая, подлинная богиня любви.
Она сидела в кресле, а перед ней пылал в камине яркий огонь, и красный отблеск пламени освещал ее бледное лицо с белыми глазами, а время от времени и ноги, когда она протягивала их к огню, стараясь согреть.
Голова ее поражала дивной красотой, несмотря на мертвые каменные глаза; но только голову ее я и видел. Величавая богиня закутала все свое мраморное тело в широкие меха и, вся дрожа, сидела свернувшись в комочек, как кошка.
Между нами шел разговор…
* * *
– Я вас не понимаю, сударыня,– воскликнул я, – право же, теперь совсем уже не холодно! Вот уже две недели, как у нас стоит восхитительная весна. Вы, очевидно, просто нервны…
– Благодарю за вашу весну! – отозвалась она своим глубоким каменным голосом и тотчас же вслед за этими словами божественно чихнула – даже два раза, быстро, один за другим.– Этого положительно сил нет выносить, и я начинаю понимать…
– Что, глубокоуважаемая?
– Я готова начать верить невероятному, понимать непостижимое. Мне сразу становится понятной и германская женская добродетель, и немецкая философия, – и меня перестает поражать то, что вы любить не умеете, что вы и отдаленного представления не имеете о том, что такое любовь…
– Позвольте, однако, сударыня!.. – воскликнул я, вспылив.– Я положительно не дал вам никакого повода…
– Ну, вы другое дело! – божественная чихнула в третий раз и с неподражаемой грацией повела плечами.– Зато я была к вам неизменно благосклонна и даже время от времени навещаю вас, хотя, благодаря множеству своих меховых покровов, каждый раз простуживаюсь. Помните ли вы, как мы с вами в первый раз встретились?
– Еще бы! Мог ли бы я забыть это! ответил я.– У вас были тогда пышные каштановые локоны, и карие глаза, и ярко–розовые губы, но я тотчас же узнал вас по овалу лица и по этой мраморной бледности… Вы носили всегда фиолетовую бархатную кофточку с меховой опушкой.
– Да, вы были без ума от этого туалета… И какой вы были понятливый!
– Вы научили меня понимать, что такое любовь. Ваше веселое богослужение заставило меня забыть о двух тысячелетиях…
– А как беспримерно верна я вам была!
– Ну, что касается верности…
– Неблагодарный!
– Я совсем не хотел упрекать вас. Вы, правда, божественная женщина, – и, как всякая женщина, вы в любви жестоки.
– Вы называете жестокостью то,– с живостью возразила богиня любви,– что составляет главную сущность чувственности, веселой и радостной любви, то, что составляет природу женщины: отдаваться, когда любит, и любить все, что нравится.
– Да разве может быть что-нибудь более жестокое для любящего, чем неверность возлюбленной?
– Ах, мы и верны, пока любим! – воскликнула она.– Но вы требуете от женщины, чтобы она была верна, когда и не любит, чтобы она отдавалась, когда это и не доставляет ей наслаждения, – кто же более жесток, мужчина или женщина? Вы, северяне, вообще понимаете любовь слишком серьезно и сурово. Вы толкуете о каких-то обязанностях там, где речь может быть только об удовольствиях.
– Да, сударыня, – и зато у нас такие почтенные и добродетельные чувства и такие длительные связи…
– И так же вечно это тревожное, ненасытное, жадное стремление к языческой наготе,– вставила она. – Но та любовь, которая представляет высшую радость, воплощенное божественное веселье, – эта не по вас, она не годится для вас, современных детей рассудочности. Для вас она несчастье. Когда вы захотите быть естественными, вы впадаете в пошлость. Вам представляется природа чем-то враждебным, из нас, смеющихся богов Греции, вы сделали каких-то злых демонов, меня представили дьяволицей. Меня вы умеете только преследовать, заточать и проклинать – или же, в порыве вакхического безумия, сами себя заклать, как жертву, на моем алтаре. И когда у кого-нибудь из вас хватает мужества целовать мои яркие губы,– он тотчас бежит искупать это паломничеством в Рим босиком и в покаянном рубище, ждет, чтоб высохший посох дал зеленые ростки, – тогда как под моими ногами вечно прорастают живые розы, фиалки и зеленый мирт, но вам не по силам упиваться их ароматом. Оставайтесь же среди вашего северного тумана, в дыму христианского фимиама, – а нас, язычников, оставьте под грудой развалин, под застывшими потоками лавы, не откапывайте нас! Не для вас были воздвигнуты наши Помпеи, наши виллы, наши бани, наши храмы – не для вас! Вам не нужно богов! Мы гибнем в вашем холодном мире!
Мраморная красавица закашляла и плотнее запахнула темный соболий мех, облегавший ее плечи.
– Благодарю за данный нам классический урок, – ответил я.– Но вы ведь не станете отрицать, что по природе мужчина и женщина – в вашем веселом, залитом солнцем мире, так же как и в нашем туманном,– враги; что любовь только на короткое время сливает их в единое существо, живущее единой мыслью, единым чувством, единой волей, чтобы потом еще сильнее разъединить их. И – это вы лучше меня знаете – кто потом не сумеет подчинить другого себе, тот страшно быстро почувствует ногу другого на своей спине…
– И обыкновенно даже, именно мужчина ногу женщины… – воскликнула мадам Венера насмешливо и высокомерно. – Это–то уж вы лучше меня знаете.
– Конечно. Вот потому-то я и не строю себе иллюзий.
– То есть вы теперь мой раб без иллюзий… и я за то без сострадания буду топтать вас…
– Сударыня!
– Разве вы до сих пор меня не знаете? Ну да, я жестока, – раз уж вам такое удовольствие доставляет это слово. И разве я не права тем, что жестока? Мужчина жадно стремится к обладанию, женщина – предмет этих стремлений; это ее единственное, но зато решительное преимущество. Природа отдала на ее произвол мужчину с его страстью, и та женщина, которая не умеет сделать его своим подданным, своим рабом, больше, своей игрушкой – и затем со смехом изменить ему, – такая женщина просто неумна.
– Ваши принципы, глубокоуважаемая… – начал я, возмущенный.
– …покоятся на тысячелетнем опыте, – насмешливо перебила меня божественная, перебирая своими белыми пальцами темный волос меха. – Чем более преданной является женщина, тем скорее отрезвляется мужчина и становится властелином. И чем и более она окажется жестокой и неверной, чем грубее она с ним обращается, чем легкомысленнее играет им, чем больше к нему безжалостна, тем сильнее разгорается сладострастие мужчины, тем больше он ее любит, боготворит. Так было от века во все времена – от Елены и Далилы и до Екатерины II и Лолы Монтец.
– Не могу отрицать, – сказал я, – для мужчины нет ничего пленительнее образа прекрасной, сладострастной и жестокой женщины – деспота, весело, надменно и беззаветно меняющей своих любимцев по первому капризу…
– И облаченной к тому же в меха! – воскликнула богиня.
– Как это вам в голову пришло?
– Я ведь знаю ваше пристрастие.
– Но, знаете ли, – заметил я, – с тех пор, как мы с вами не виделись, вы стали большой кокеткой…
– О чем это вы, позвольте спросить?
– О том, что в мире нет и не может быть ничего обворожительнее для вашего белого тела, чем этот покров из темного меха, и что он…
Богиня засмеялась.
– Вы грезите! – промолвила она. – Проснитесь-ка! – И она схватила меня за руку своей мраморной рукой. – Да проснитесь же! – прогремел ее голос низким грудным звуком.
Я с усилием открыл глаза.
Я увидел тормошившую меня руку, но рука эта оказалась вдруг темной, как из бронзы, и голос оказался сиплым, пьяным голосом моего денщика, стоявшего предо мной во весь свой почти саженный рост.
– Да вставайте же, что это, срам какой!
– Что такое? Почему срам?
– Срам и есть – заснуть одетым, да еще за книгой! – он снял нагар с оплывших свечей и поднял выскользнувшую из моих рук книгу. – Да еще за сочинением (он открыл крышку переплета) Гегеля… И потом, давно пора уж к господину Северину ехать, он к чаю нас ждет.
* * *
– Странный сон!.. – проговорил Северин, когда я кончил рассказ, облокотился руками на колени, склонил лицо на свои тонкие руки с нежными жилками и глубоко задумался.
Я знал, что он долго так просидит, не шевелясь, почти не дыша; так это действительно и было. Меня не поражало его поведение – мы состояли с ним уже почти три года в отличных приятельских отношениях, и я успел привыкнуть ко всем его странностям.
А странный человек он был, этого отрицать нельзя было, хотя и далеко не такой опасный безумец, каким его считали не только ближайшие соседи, но и всюду окрест во всей Коломее. Меня же он не только интересовал, – за это и я прослыл среди многих немножко свихнувшимся, – но и весь он был мне в высшей степени симпатичен. Для человека его положения и возраста, – он был галицийский дворянин и помещик и было ему лет тридцать с небольшим, – он был поразительно трезвомыслящий человек, очень серьезного склада, даже до педантизма. В основу своей жизни он положил полуфилософскую, полупрактическую систему, которую проводил с мелочной выдержанностью, и жил не только по ней, но в то же время еще и по часам, по термометру, по барометру, по аэрометру, по гигрометру. Но при этом временами его постигали припадки страстности, во время которых всякий, глядя на него, считал его способным головой стену прошибить и тщательно избегал его, боясь попасться ему на дороге. Пока он так долго сидел безмолвно, кругом раздавались разнообразные звуки: потрескивал в камине огонь, пыхтел большой почтенный самовар, поскрипывало старое прадедовское кресло, в котором я, покачиваясь, курил свою сигару, трещал сверчок в стенах старого дома, – и глаза мои бесцельно блуждали по странной, оригинальной утвари, по скелетам животных, по чучелам птиц, по глобусам и гипсовым фигурам, которыми загромождена была его комната. Вдруг мне на глаза случайно попалась картина. Я часто видел ее и раньше, но отчего-то теперь я не мог оторвать от нее глаз: такое неизъяснимое впечатление произвела она на меня в эту минуту, освещенная красным отблеском пламени в камине. На ней была изображена прекрасная женщина, с солнечно–яркой улыбкой на нежном лице, с пышной массой волос, собранных в античный узел, и с легким налетом белой пудры на них; опершись на левую руку, она сидела на оттоманке нагая, завернутая в меховой плащ, правая рука ее играла хлыстом, а обнаженная нога небрежно опиралась на мужчину, распростертого перед ней, как раб, как собака. И этот мужчина, с резкими, но правильными и красивыми чертами лица, с выражением затаенной тоски и беззаветной страсти поднимавший к ней горячий мечтательный взгляд мученика,– этот мужчина, служивший подножной скамейкой ногам красавицы, был сам Северин. Только без бороды – по-видимому, лет на десять моложе, чем теперь.
– Венера в мехах! – воскликнул я, указывая на картину. – Такой я и видел ее во сне.
– Я тоже… – отозвался Северин. – Только я видел свой сон открытыми глазами.
– Как так?
– Ах, это очень глупая история.
– Твоя картина, вероятно, и послужила поводом для моего сна, – сказал я. – Ты должен мне рассказать, однако, что у тебя связано с этой картиной. Несомненно, она играла какую-то роль в твоей жизни, и, по-видимому, очень решительную… Я это представляю себе, но узнать все хочу от тебя.
– Взгляни-ка на другую, ее pendant,– сказал мой странный друг, не обращая внимания на мои слова.
Другая представляла превосходную копию известной тициановской «Венеры с зеркалом» из Дрезденской галереи.
– Ну, что же ты хочешь сказать своим сопоставлением?
Северин встал и указал пальцем на картине мех, в который облек Тициан свою богиню любви.
– Здесь тоже «Венера в мехах», – сказал он с легкой улыбкой. – Не думаю, чтобы старый венецианец проявил в этом какой-нибудь умысел. Вероятно, он просто писал портрет какой–нибудь знатной Мессалины и был так любезен, что заставил держать перед ней зеркало, – в котором она с холодным довольством исследует свои величавые чары, – Амура, а ему, по-видимому, эта работа не очень сладка.
Эта картина – сплошная месть в красках. Впоследствии какой-нибудь «знаток» эпохи Рококо окрестил эту даму именем Венеры, и меха деспотической красавицы, в которые закуталась прекрасная натурщица Тициана, наверное, не столько из целомудрия, сколько из боязни схватить насморк, сделались символом тирании и жестокости, таящихся в женщине и в ее красоте.
Но дело не в этом. Картина эта, в своем нынешнем виде, является самой едкой, злой сатирой на нашу любовь. Венера, вынужденная кутаться на нашем абстрактном севере, в, как лед, холодном христианском мире, в просторные, тяжелые меха, – чтобы не простудиться!..
Северин засмеялся и закурил новую папиросу.
В эту самую минуту скрипнула дверь и в комнату вошла, неся нам к чаю холодное мясо и яйца, красивая полная блондинка, с умными и приветливыми глазами, одетая в черное шелковое платье. Северин взял одно яйцо и разбил его краем ножа.
– Говорил я тебе, чтоб яйца были всмятку?! – крикнул он так резко, что молодая женщина вздрогнула.
– Но… Севчу, милый!..– испуганно пробормотала она.
– Что там «Севчу»! – закричал он снова.– Слушаться ты должна, понимаешь? Слушаться меня!..
И он сорвал со стены плетку, висевшую рядом с его оружием. Как пойманный зверь, пугливо бросилась хорошенькая женщина к двери и быстро выскользнула из комнаты.
– Ну, подожди… еще попадешься мне в руки! – крикнул он ей вслед.
– Что с тобой, Северин! – сказал я, кладя руку на рукав его сюртука. – Как можно так обращаться с этой хорошенькой маленькой женщиной!
– Да, смотри на них, на женщин! – возразил он, шутливо подмигнув глазом.– Если бы я льстил ей, она накинула бы мне петлю на шею, – а так, когда я ее воспитываю плетью, она на меня молится…
– Полно тебе вздор говорить!
– Это ты вздор говоришь. Женщин необходимо так дрессировать.
– Да, по мне, живи себе, если угодно, как паша в своем гареме, но не предъявляй мне теорий…
– Отчего и не теорий?! – с живостью воскликнул он. Знаешь гетевское: «Ты должен быть либо молотом, либо наковальней», – ни к чему это не применимо в такой мере, как к отношениям между мужчиной и женщиной, – это тебе, между прочим, развивала и мадам Венера в твоем сне. На страсти мужчины основано могущество женщины, и она отлично умеет воспользоваться этим, если мужчина оказывается недостаточно предусмотрительным. Перед ним один только выбор – быть либо тираном, либо рабом. Стоит ему поддаться чувству на миг – и голова его уже окажется под ярмом и он тотчас почувствует на себе кнут.
– Диковинная теория!
– Не теория, а практика, опыт, – возразил он, кивнув головой. – Меня в самом деле хлестали кнутом, это не шутка… Теперь я выздоровел. Хочешь прочесть, как это все случилось?
Он встал и вынул из ящика своего массивного письменного стола небольшую рукопись.
– Ты прежде спросил меня о той картине, – сказал он, положив передо мной на стол рукопись. – Я давно уже в долгу у тебя с этим объяснением. Возьми это – прочти!
Северин сел у камина спиной ко мне и, казалось, уснул с открытыми глазами. По выражению его лица можно было думать, что он видит сны. Снова в комнате все стихло, слышны были только треск дров в камине, тихое гудение самовара и стрекотание сверчка за старой стеной.
Я раскрыл рукопись и прочел: «Исповедь метафизика»
На полях рукописи красовались, в качестве эпиграфа, видоизмененные известные стихи из Фауста:
«Тебя, метафизик, чувственник,
женщина водит за нос!
Мефистофель».
Я перевернул заглавный лист и прочел:
«Нижеследующее я составил по своим тогдашним заметкам в дневнике; свободно восстановить свое прошлое правильно – трудно, а так все сохраняет свою свежесть, правдивые краски настоящего».
* * *
Гоголь, этот русский Мольер, где-то говорит – не помню, где именно… ну, все равно, – что истинный юмор – это тот, в котором сквозь «видимый миру смех» струятся «незримые миру слезы».
Дивное изречение!
Странное настроение охватывает меня порою в течение того времени, что я пишу эти записки.
Воздух кажется мне напоенным волнующими ароматами цветов, которые опьяняют меня и причиняют мне головную боль. В извивающихся струйках дыма мне чудятся образы маленьких домовых с седыми бородами, насмешливо указывающих пальцами на меня. По локотникам моего кресла и по моим коленям, мнится мне, скользят верхом толстощекие амуры, – и я невольно улыбаюсь, даже громко смеюсь, записывая свои приключения… И все же я пишу не обыкновенными чернилами, а красной кровью, которая сочится у меня из сердца, потому что теперь вскрылись все его зарубцевавшиеся раны, и оно сжимается и болит, и то и дело каплет слеза на бумагу.
* * *
В ленивой праздности тянутся дни в маленьком курорте в Карпатах. Никого не видишь, никто тебя не видит. Скучно до того, что хоть садись идиллии сочинять. У меня здесь столько досуга, что я мог бы написать целую галерею картин, мог бы снабдить театр новыми пьесами на целый сезон, для целой дюжины виртуозов написать концерты, трио и дуэты, но… что толковать! – в конце концов я успеваю только натянуть холст, разложить листы бумаги, разлиновать нотные тетради, потому что я…
Только без ложного стыда, друг Северин! Лги другим, но обмануть себя самого тебе уже не удастся. Итак, скажем правду: потому что я не что иное, как дилетант. Только дилетант – и в живописи, и в литературе, и в музыке, и еще кое в чем из тех так называемых бесхлебных искусств, жрецы которых получают от них нынче министерские доходы, а порой и положение маленьких владетельных князей… Ну, и прежде всего я – дилетант в жизни.
Жил я до сих пор так же, как писал картины и книги, то есть я ушел не дальше грунтовки, планировки, первого акта, первой строфы. Бывают такие люди, которые вечно только начинают и никогда не доводят до конца; вот и я один из таких людей.
Но к чему вся эта болтовня?
К делу.
Я высовываюсь из окна и нахожу, в сущности, бесконечно поэтичным то гнездо, в котором я изнываю. Вид отсюда на высокую голубую стену гор, обвеянную золотистым ароматом солнца, вдоль которой извиваются стремительные каскады ручьев, словно серебряные ленты… Как ясно и сине небо, в которое упираются снеговые вершины; как зелены и ярко свежи лесистые откосы, луга с пасущимися на них стадами, вплоть до желтых волн зреющих нив, среди которых мелькают фигуры жнецов, то исчезая, нагнувшись, то снова выныривая.
Дом, в котором я живу, расположен среди своеобразного парка, или леса, или лесной чащи – это можно назвать как угодно; стоит он очень уединенно.
Никто в нем не живет, кроме меня и какой-то вдовы из Лемберга,– да еще домовладелицы Тартаковской, маленькой, старенькой женщины, которая с каждым днем становится меньше ростом и старее, – да старого пса, хромающего на одну ногу, да молодой кошки, вечно играющей с тем же клубком ниток; а клубок ниток принадлежит, я полагаю, прекрасной вдове.
А она, кажется, действительно красива – эта вдова, и еще очень молода, ей не больше двадцати четырех лет, и очень богата. Она живет в верхнем этаже, а я в первом, вровень с землей. Зеленые жалюзи на ее окнах всегда опущены, балкон – весь заросший зелеными вьющимися растениями. Зато у меня есть внизу милая, уютная беседка, обвитая диким виноградом, в которой я читаю, и пишу, и рисую, и пою – как птица в ветвях.
Из беседки мне виден балкон. Иногда я и поднимаю глаза к нему, вверх, и время от времени сквозь густую зеленую сеть мелькнет белое платье.
В сущности, меня очень мало интересует красивая женщина там, наверху, потому что я влюблен в другую, и, надо сказать, до последней степени безнадежно влюблен – еще гораздо более безнадежно, чем рыцарь Тоггенбург и Шевалье в Манон Леско,– потому что моя возлюбленная… из камня.
Есть в саду, там, в маленькой чаще, восхитительная лужайка, на которой мирно пасутся два-три домашних зверька. На этой лужайке стоит каменная статуя Венеры – кажется, копия с оригинала во Флоренции. Эта Венера – самая красивая женщина, которую я когда-либо в жизни видел.
Это еще не так много значит, правда,– потому что я видел мало красивых женщин, да и женщин вообще мало видел; я и в любви Дилетант, никогда не уходивший дальше грунтовки, первого акта.
Но к чему тут сравнения,– как будто то, что прекрасно, может быть превзойдено?
Довольно того, что эта Венера прекрасна и что я люблю ее – так страстно, так болезненно нежно, так безумно, как можно любить только женщину, неизменно отвечающую на любовь вечно одинаковой, вечно спокойной, каменной улыбкой. Да, я буквально молюсь на нее.
Часто, когда солнце жарко палит деревья, я укладываюсь близ нее под сенью молодого бука и читаю; часто я посещаю мою холодную, жестокую возлюбленную и по ночам,– тогда я становлюсь пред ней на колени, прижавшись лицом к холодным камням, на которых покоятся ее ноги, и беззвучно молюсь ей.
Нет слов выразить эту красоту, когда над ней восходит луна – теперь она как раз близится к полнолунию – и плывет среди деревьев, и лужайка залита серебряным блеском… а богиня стоит, словно просветленная, и как будто купается в ее мягком сиянии.
Однажды, возвращаясь с такой молитвы, я заметил: в одной из аллей, ведущих к дому, мелькнула вдруг, отделенная от меня одной зеленой галереей, женская фигура белая, как камень, и облитая лунным светом. На мгновение меня охватило такое чувство, как будто моя прекрасная мраморная женщина сжалилась надо мной и ожила и пошла за мной… И душу мне оковал безотчетный страх, сердце трепетало, словно готовое разорваться, – и вместо того чтобы…
Ну, да ведь я дилетант. И как всегда, я застрял на втором стихе… Нет, я не застрял, наоборот,– я побежал так быстро, как только хватило моих сил.
* * *
Вот случайность! У еврея, торговца фотографиями, оказывается как раз снимок с моего идеала! Небольшой листок – «Венера с зеркалом» Тициана… Что это за женщина! Я напишу стихотворение. Нет! Я возьму листок и подпишу под ним: «Венера в мехах».
Ты зябнешь,– ты, сама зажигающая пламя! Закутайся же в свои деспотические меха,– кому они и приличествуют, если не тебе, жестокая богиня красоты и любви!..
И через некоторое время я прибавил к подписи несколько стихов из Гете, которые я недавно нашел в его Паралипомене к Фаусту.
«Амуру!
Обманчивые крылышки
и стрелы – не стрелы, а когти,
и скрытые рожки под венком.
Сомненья нет: как все боги Греции, и он лишь –
замаскированный черт».
Затем я поставил гравюру пред собой на стол, оперев ее о книгу, и принялся рассматривать ее.
Холодное кокетство прекрасной женщины, с которым она драпирует свою красоту темными собольими мехами, строгость, жестокость, лежащая в дивных чертах мраморного лица, меня чаруют и внушают мне в то же время ужас.
Я снова берусь за перо, и вот что ложится на бумагу: «Любить, быть любимым – какое счастье! И все же как бледнеет его яркий восход перед полным муки блаженством – боготворить женщину, которая делает нас своей игрушкой, быть рабом прекрасной тиранки, безжалостно топчущей нас ногами. Даже Самсон – этот великан – отдался еще раз в руки Далилы, изменившей ему, и она еще раз предала его, и филистимляне связали его на ее глазах и выкололи ему глаза, остававшиеся до последнего мгновения отуманенными яростью и любовью, прикованными к прекрасной изменнице».
* * *
Я завтракал в своей беседке и читал Книгу Юдифи и завидовал злому язычнику Олоферну за его кроваво-прекрасную кончину, за отсеченную рукой царственной женщины голову его.
«И покарал его Господь и отдал его в руки женщины».
Эта фраза поразила меня.
Как нелюбезны эти евреи, думал я. Да и сам Бог их! – Мог же он выбрать поприличнее выражения, говоря о прекрасном поле!
«Бог покарал его и отдал в руки женщины»… – повторил я про себя.
Что бы мне придумать, что совершить, чтобы он покарал меня?
Ах, ради Бога… Опять является эта домохозяйка; за ночь она еще сморщилась и стала еще немножко меньше. А там, наверху, опять что-то белеет меж зеленых ветвей…
Венера или вдова?
На этот раз вдова, потому что госпожа Тартаковская, приседая, просит у меня от ее имени книг для чтения.
Я бегу к себе в комнату и быстро тащу со стола пару томов.
Слишком поздно уже я вспоминаю, что в одном из них лежит моя гравюра – Венера. И теперь она у белой женщины там, наверху, вместе со всеми моими излияниями.
Что-то она об этом скажет?
Я слышу, она смеется.
Не надо мной ли?
* * *
Полнолуние! Вон уже вышла луна из-за верхушек невысоких елей, окаймляющих парк, и серебристый аромат разлился над террасой, над группами деревьев, залил всю местность, какую только можно охватить глазом, и мягко трепещет вдали, словно зыбкая поверхность вод.
Так странно манит, зовет… Я не в силах противиться. Одеваюсь снова и выхожу в сад.
Меня влечет туда, на лужайку, к ней – к моей богине, к моей возлюбленной.
Прохладная ночь. Я зябну от свежести. Воздух опьяняет тяжелым ароматом цветов, лесной чащи.
Как торжественно вокруг! Какая музыка ночи… Томительно рыдает соловей. Звезды тихо-тихо мерцают в бледно-голубой выси. Лужайка кажется гладкой, как зеркало, как ледяной покров пруда.
Светло и величаво высится предо мной статуя Венеры.
Но что это там темнеет?..
С мраморных плеч богини ниспадает до самых ступней ее длинный меховой плащ…
Я стою в оцепенении, не сводя с нее глаз,– и снова чувствую, как меня охватывает неизъяснимый знакомый тоскливый испуг… и бегу прочь.
Я бегу торопливо, все ускоряя шаги,– и вдруг замечаю, что ошибся аллеей. Возвращаюсь и только что хочу направиться в один из боковых зеленых коридоров, смотрю – прямо передо мной, на каменной скамье сидит Венера – моя прекрасная, каменная богиня… нет! живая, настоящая богиня любви – с горячей кровью, бегущей по жилам…
Да, она ожила для меня – как статуя Галатеи, начавшая дышать для своего творца… Правда, чудо совершилось только наполовину: еще из камня ее белые волосы, еще мерцают, как лунные лучи, ее белые одежды… или это атлас?.. А с плеч ниспадает темный мех… Но губы уже красны, и окрашиваются щеки, и из глаз ее струятся в мои глаза два дьявольских зеленых луча. И вот она смеется!
О, какой это странный смех, неизъяснимый!.. У меня захватывает дух, и я бегу, бегу без оглядки, но через каждые несколько шагов вынужден останавливаться, чтобы перевести дух… А этот насмешливый хохот преследует меня через темные сплетения листвы, через озаренные светом дерновые площадки, сквозь чащу, в которую врываются одинокие лунные лучи… Я сбился, мечусь по дорожкам, не знаю, куда идти,– на лбу у меня выступают крупные капли холодного пота.
Наконец я останавливаюсь и произношу краткий монолог.
Ведь наедине с самими собой люди всегда бывают или очень любезны, или очень грубы.
И вот я говорю себе:
– Осел!
Волшебное действие оказывает это коротенькое слово, точно заклинание, от которого вмиг рассеялись чары, и я пришел в себя.
Мгновенно я успокаиваюсь и удовлетворенно повторяю:
– Осел!
И вот я снова вижу все отчетливо и ясно. Вот фонтан, вон буковая аллея, а вон там и дом. И я медленно направляюсь теперь к нему.
Вдруг – еще раз, внезапно – за зеленой стеной, залитой лунным сиянием, затканной серебром, – еще раз мелькнула белая фигура, прекрасная каменная женщина, которую я боготворю, которой я боюсь, от которой я бегу.
Два-три прыжка – и я дома, перевожу дух и задумываюсь.
Что же теперь? Что я такое: маленький дилетант или большой осел?
* * *
Знойное утро – в воздухе душно, тянет крепкими, волнующими ароматами.
Я снова сижу в своей беседке, увитой диким виноградом, и читаю «Одиссею». Читаю об очаровательной волшебнице, превращающей своих поклонников в зверей. Дивный образ античной любви.
Тихо шелестят ветви и стебли, шелестят листы моей книги, что-то шелестит и на террасе.
Женское платье…
Вот она… Венера… только без мехов… нет! теперь другая… это вдова!.. И все же… она… Венера!.. О, что за женщина!
Вот она предо мной – в легком белом утреннем одеянии – и смотрит на меня… Какой поэзией, какой дивной прелестью и грацией дышит ее изящная фигура!
Она не высока, но и не мала. Головка – не строгой красоты, она скорее обаятельна, как головка французской маркизы XVIII столетия. Но как обворожительна! Мягкий и нежный рисунок не слишком маленького рта, чарующая шаловливость в выражении полных губ… кожа так нежно-прозрачна, что всюду сквозят голубые жилки,– не только на лице, но и на закрытых тонкой кисеей руках и груди… пышные красные волосы… да, волосы рыжи – не белокуры, не золотисты – рыжи, но как демонически прекрасно и в то же время прелестно, нежно обвивают они затылок… Вот сверкнули ее глаза – словно две зеленые молнии… Да, они зеленые, эти глаза, с их неизъяснимым выражением, кротким и властным,– зеленые, но того глубокого таинственного оттенка, какой бывает в драгоценных камнях, в бездонных горных озерах.
Она заметила мое смущение,– а растерялся я до невежливости, до того, что забыл встать, снять фуражку с головы.
Она лукаво улыбнулась.
Наконец я подымаюсь, кланяюсь. Она подходит ближе и разражается звонким, почти детским смехом. Я что-то бормочу, запинаясь,– как может только бормотать в такую минуту маленький дилетант или большой осел.
Так мы познакомились.
Богиня осведомилась о моем имени и назвала свое.
Ее зовут Ванда фон Дунаева.
И она действительно моя Венера.
– Но, сударыня, как пришла вам в голову такая идея?
– Мне ее подала гравюра, лежавшая в одной из ваших книг…
– Я забыл ее…
– Ваши странные заметки на обороте…
– Почему странные?
Она смотрела мне прямо в глаза.
– Мне всегда хотелось встретить настоящего мечтателя-фантаста… ради разнообразия… Ну, а вы мне кажетесь, но всему, одним из самых безудержных…
– Многоуважаемая… в самом деле… – И я чувствую, что у меня опять глупо, идиотски спотыкается язык и, в довершение, я краснею – так, как это еще прилично было бы шестнадцатилея нему юноше, но не мужчине, который почти на целых десять лет старше…
– Вы сегодня ночью испугали меня.
– Да, собственно, дело в том, что… не угодно ли вам, впрочем, присесть?
Она села и, видимо, забавлялась моим испугом, а мне действительно и теперь, средь бела дня, становилось все более и более страшно – очаровательная усмешка дрожала вокруг ее верхней губы.
– Вы смотрите на любовь,– заговорила она,– и прежде всего на женщину, как на нечто враждебное, перед чем вы стараетесь, хотя и тщетно, защищаться, но чью власть вы чувствуете, как сладостную муку, как жалящую жестокость. Взгляд вполне современный.
– Вы с ним не согласны?
– Я с ним не согласна,– подхватила она быстро и решительно и несколько раз покачала головой, отчего локоны ее заколыхались, как огненные струйки. – Для меня веселая чувственность эллинской любви – радости без страдания – идеал, который я стремлюсь осуществить в личной жизни. Потому что в ту любовь, которую провозглашает христианство, которую проповедуют современные люди, эти рыцари духа,– в нее я не верю. смотрите на меня. Я не только еретичка – гораздо хуже, я язычница.
Не думала долго богиня любви,
Когда ей понравился в роще Анхиз.
Меня всегда восхищали эти стихи из римской элегии Гете.
В природе лежит только эта любовь, любовь героической эпохи, та, которую «любили боги и богини». Тогда – «за взглядом следовало желание, за желанием следовало наслаждение».
Все иное – надуманно, неискренно, искусственно, аффектированно. Благодаря христианству – этой жестокой эмблеме его, кресту… душа моя содрогается ужасом от него… – в природу и ее безгрешные инстинкты были внесены элементы чуждые, враждебные.
Борьба духа с чувственным миром – вот евангелие современности. Я не принимаю его!
– Да, вам бы жить на Олимпе, сударыня, – ответил я. – Ну, а мы, современные люди, не переносим античной веселости,– по крайней мере в любви. Одна мысль – делить женщину, хотя бы она была какой-нибудь Аспазией, с другими – нас возмущает; мы ревнивы, как наш Бог. И вот почему у нас имя очаровательной Фрины стало бранным словом.
Мы предпочитаем скромную, бледную Гольбейновскую деву, принадлежащую нам одному, – античной Венере, которая, как бы она ни была божественно прекрасна, любит сегодня Анхиза, завтра Париса, послезавтра Адониса. И если случится, что в нас одерживает верх стихийная сила и мы отдаемся пламенной страсти к подобной женщине, то ее жизнерадостная веселость нам кажется демонической силой, жестокостью, и в нашем блаженстве мы видим грех, который требует искупления.
– Значит, и вы увлекаетесь современной женщиной? Этой бедной истерической женщиной, которая, как сомнамбула, вечно бродит в поисках несуществующего идеала мужчины, плода своего воображения, и в своем бреде не умеет оценить лучшего мужчину, в вечных слезах и муках, ежеминутно оскорбляя свой христианский долг, мечется, обманывая, и, обманутая, выбирая, покидая и снова ища, никогда не умеет ни изведать счастье, ни дать счастье и только клянет судьбу – вместо того, чтобы спокойно сознаться: я хочу любить и жить, как любили и жили Елена и Аспазия.
Природа не знает прочных и длительных отношений между мужчиной и женщиной!
– Сударыня…
– Дайте мне договорить. Только эгоизм мужчины стремится хоронить женщину, как сокровище. Все попытки внести эту прочность в самую изменчивую из всех изменчивых сторон человеческого бытия – в любовь – путами священных обрядов, клятв и договоров потерпели крушение. Можете ли вы отрицать, что наш христианский мир разлагается?
– Но, сударыня…
– Но единичные мятежные личности, восстающие против общественных установлений, изгоняются, клеймятся позором, забрасываются каменьями…– вы это хотели сказать, конечно? Ну, хорошо. У меня хватает дерзновения, я хочу прожить свою жизнь согласно своим языческим принципам. Я отказываюсь от вашего лицемерного уважения, я предпочитаю быть счастливой.
Те, кто выдумали христианский брак, отлично сделали, что выдумали одновременно и бессмертие. Но я нисколько не думаю о жизни вечной,– если с последним моим вздохом здесь на земле для меня, как для Ванды фон Дунаевой, все кончено, – что мне из того, что мой чистый дух воссоединится в песнопении с хором ангелов или что мой прах сольется в материю для новых существ?
А если я сама, такова, какова я есть, больше жить не буду – во имя чего же я стану отрешаться от радостей? Принадлежать человеку, которого я не люблю, только потому, что я когда-то его любила? Нет! Я не хочу отречения – я люблю всякого, кто мне нравится, и дам счастье всякому, кто меня любит. Разве это гадко? Нет, это гораздо красивее, во всяком случае, чем если бы я стала жестоко наслаждаться мучениями, которые я причиняю, и добродетельно отворачиваться от бедняги, изнывающего от страсти ко мне. Я молода, хороша и богата – и весело живу для удовольствия, для наслаждения.
Пока она говорила и глаза ее лукаво сверкали, я схватил ее руки, хорошенько не сознавая, что хотел делать с ними, но теперь, как истинный дилетант, торопливо выпустил их.
– Ваша искренность восхищает меня, – сказал я, – и не одна она…
Опять все то же – проклятый дилетантизм перехватил мне горло!
– Что же вы хотели сказать?
– Что я хотел?.. Да, я хотел… простите… сударыня… я перебил вас.
– Что такое?
Долгая пауза. Наверное, она говорит про себя целый монолог, который в переводе на мой язык исчерпывается одним–единственным словом: осел!
– Если позволите спросить, сударыня,– заговорил я наконец, – как вы дошли до… до этого образа мыслей?
– Очень просто. Мой отец был человек очень умный. Меня с самой колыбели окружали копии античных статуй, в десятилетнем возрасте я читала Жиль Блаза. Как большинство детей считают «Мальчика с пальчик», «Синюю бороду» и «Золушку», так считала я своими друзьями Венеру и Аполлона, Геркулеса и Лаокоона. Мой муж был человек веселый, жизнерадостный; ничто не могло надолго омрачить его чело, ни даже неизлечимая болезнь, постигшая его вскоре после того, как мы поженились.
Даже в ночь накануне своей смерти он взял меня к себе в постель, а в течение долгих месяцев, которые он провел в своем кресле на колесах, он часто шутя говорил мне: «Есть уже у тебя поклонник?» Я загоралась от стыда.
А однажды он прибавил: «Не обманывай меня, это было бы гадко. А красивого мужчину найди себе – или даже лучше сразу нескольких. Ты – чудесная женщина, но при этом полуребенок еще, ты нуждаешься в игрушках».
Вам не нужно говорить, надеюсь, что, пока он был жив, я поклонников не имела; но он воспитал меня такой, какова я теперь: гречанкой.
– Богиней… – поправил я.
– Какой именно? – спросила она, улыбнувшись.
– Венерой!
Она погрозила мне пальцем и нахмурила брови.
– И даже «Венерой в мехах»… Погодите же,– у меня есть большая-большая шуба, которой я могу укрыть вас всего,– я поймаю вас в нее, как в сети.
– И вы полагаете,– быстро заговорил я, так как меня осенила мысль, показавшаяся мне в ту минуту, при всей ее простоте и банальности, очень дельной,– вы полагаете, что ваши идеи возможно проводить в наше время? Что Венера может разгуливать во всей своей нескрываемой и радостной красоте в мире железных дорог и телеграфов?
– Нескрываемой – нет, конечно! В шубе! – воскликнула она, смеясь. – Хотите видеть мою шубу?
– И потом…
– Что же «потом»?
– Красивые, свободные, веселые и счастливые люди, какими были греки, возможны только тогда, когда существуют рабы, которые делают все прозаические дела повседневной жизни и которые прежде всего – работают на них.
– Разумеется,– весело ответила она. – И прежде всего, олимпийской богине, вроде меня, нужна целая армия рабов. Берегитесь же меня!
– Почему?
Я сам испугался той смелости, с которой у меня вырвалось это «почему». Она же нисколько не испугалась; у нее только слегка раздвинулись губы, так что из-за них сверкнули маленькие белые зубы, и потом проронила вскользь, как будто дело шло о чем-нибудь таком, о чем и говорить не стоило:
– Хотите быть моим рабом?
– Любовь не знает разграничений, – ответил я торжественно-серьезно. – Но если бы я имел право выбора – властвовать или быть подвластным, – то мне показалась бы гораздо более привлекательной роль раба прекрасной женщины. Но где же я нашел бы женщину, которая не добивалась бы влияния мелочной сварливостью, а сумела бы властвовать в спокойном сознании своей силы?
– Ну, это-то было бы нетрудно, в конце концов.
– Вы думаете?..
– Ну, я, например, – она засмеялась, откинувшись на спинку скамьи. – У меня деспотический талант… есть у меня и необходимые меха… но вы сегодня ночью совсем серьезно испугались меня?
– Совсем серьезно.
– А теперь?
– Теперь… теперь-то я особенно боюсь вас!
* * *
Мы встречаемся теперь ежедневно, я и… Венера. Много времени проводим вместе, вместе завтракаем у меня в беседке, чай пьем в ее маленькой гостиной, и я имею широкую возможность развернуть все свои маленькие, очень маленькие таланты. Для чего же я в самом деле учился всем наукам, пробовал силы во всех искусствах, если бы не сумел блеснуть перед маленькой хорошенькой женщиной?
Но эта женщина – отнюдь не маленькая и импонирует мне страшно. Сегодня я попробовал нарисовать ее – и только гут отчетливо почувствовал, как мало подходят современные туалеты к этой голове камеи. В чертах ее мало римского, но очень много греческого.
Мне хочется изобразить ее то в виде Психеи, то в виде Астарты, сообразно изменчивому выражению ее глаз – одухотворенно-мечтательному или утомленному, полному изнеможения, когда лицо ее словно опалено огнем сладострастья. Ей хочется, чтобы я писал ее портрет.
Ну, хорошо – я напишу ее в мехах.
О, как мог я колебаться хотя бы минуту! Кому же идут царственные меха, если не ей?
* * *
Вчера вечером я был у нее и читал ей римские элегии. Потом я отложил книгу и фантазировал что-то собственное. Кажется, она была довольна… даже больше: она буквально приковалась глазами к моим губам и грудь ее прерывисто дышала.
Неужели мне это только показалось?
Дождь меланхолически стучал в оконные стекла, огонь мягко, по-зимнему, потрескивал в камине – я почувствовал себя у нее так уютно, тепло… на мгновение я забыл свое почтительное обожание и просто поцеловал руку красавицы, и она не рассердилась.
Тогда я сел у ее ног и прочел маленькое стихотворение, которое написал для нее.
Я молил в нем свою «Венеру в мехах», ожившую героиню мифа, дьявольски прекрасную женщину, мраморное тело которой покоится среди мирта и агав, положить свою ногу на голову ее раба.
На этот раз мне удалось пойти дальше первой строфы, но по ее повелению я отдал ей в тот вечер листок, на котором записал это стихотворение, и так как копии у меня не осталось, то я могу припомнить его теперь только в общих чертах.
Странное чувство я испытываю. Едва ли я влюблен в Ванду – по крайней мере, при первой нашей встрече я совершенно не испытал той молниеносной вспышки страсти, с которой начинается влюбленность. Но я чувствую, что ее необычайная, поразительная, истинно-божественная красота мало-помалу опутывает меня своей магической силой.
Не похоже оно и на возникающую сердечную привязанность. Это какая-то психическая подчиненность, захватывающая меня медленно, постепенно, но тем полнее и бесповоротнее.
С каждым днем мои страдания становятся все глубже, нестерпимее, а она… только улыбается этому.
* * *
Сегодня она сказала мне вдруг, без всякого повода:
– Вы меня интересуете. Большинство мужчин так обыкновенны – в них нет подъема, пафоса, поэзии; а в вас есть известная глубина и энтузиазм и – главное – серьезность, которая мне нравится. Я могла бы вас полюбить.
* * *
После недолгого, но сильного грозового ливня мы отправились вместе на лужайку, к статуе Венеры. Всюду над землей подымался пар, облака его неслись к небу, словно жертвенный Дым; над головами нашими раскинулась разорванная радуга; ветви деревьев еще роняли капли дождя, но воробьи и зяблики уже прыгали с ветки на ветку и так возбужденно щебетали, словно чему-то радовались. Воздух был напоен свежими ароматами.
Через лужайку трудно пройти, потому что она вся еще мокрая и блестит и искрится на солнце, словно маленький пруд, над подвижным зеркалом которого высится богиня любви – а вокруг головы ее кружится рой мошек и, освещенный солнцем, он кажется живым ореолом.
Ванда наслаждается восхитительной картиной и, желая отдохнуть, опирается на мою руку, так как на скамьях в аллее еще не высохла вода. Все существо ее дышит сладостной истомой, глаза полузакрыты, дыхание ее ласкает мою щеку.
Я ловлю ее руку и – положительно не знаю, как я решился! – спрашиваю ее:
– Могли бы вы полюбить меня?
– Почему же? – отвечает она, остановив на мне свой спокойный и ясный, как солнце, взор. – Но не надолго.
Одно мгновение – и я стою перед ней на коленях и прижимаюсь пылающим лицом к душистым складкам ее кисейного платья.
– Ну, Северин… ведь это неприлично!
Но я ловлю ее маленькую ногу и прижимаюсь к ней губами.
– Вы становитесь все неприличнее! – восклицает она, вырывается от меня и быстро убегает в дом, а в моей руке остается ее милая, милая туфелька.
Что это? Благословение?
* * *
Весь день я не решался показаться ей на глаза. Перед вечером я сидел у себя в беседке – вдруг мелькнула ее обворожительная огненная головка сквозь вьющуюся зелень ее балкона.
– Отчего же вы не приходите? – нетерпеливо крикнула она мне сверху.
Я взбежал на лестницу, но у самой двери меня снова охватила робость, и я тихонько постучался. Она сказала «войдите», а отворила дверь сама, остановившись на пороге.
– Где моя туфля?
– Она… я ее… я хочу… – бессвязно забормотал я.
– Принесите ее, потом мы будем вместе чай пить и поболтаем.
Когда я вернулся, она возилась за самоваром. Я торжественно поставил туфельку на стол и отошел в угол, как мальчишка, ожидающий наказания.
Я заметил, что у нее был немного нахмурен лоб и вокруг губ легла какая-то строгая, властная складка, которая привела меня в восторг.
Вдруг она звонко расхохоталась.
– Значит, вы… в самом деле влюблены… в меня?
– Да, и страдаю сильнее, чем вы думаете.
– Страдаете? – и она снова засмеялась.
Я был возмущен, пристыжен, уничтожен; но она ничего этого не заметила.
– Зачем же? – продолжала она. – Я отношусь к вам очень хорошо, сердечно.
Она протянула мне руку и смотрела на меня чрезвычайно дружелюбно.
– И вы согласитесь быть моей женой?
Ванда взглянула на меня… Не знаю, как это определить, как она на меня взглянула – прежде всего, кажется, изумленно, а потом немного насмешливо.
– Откуда это вы вдруг столько храбрости набрались? – проговорила она.
– Храбрости?..
– Да, храбрости жениться вообще, и в особенности на мне? Так скоро вы подружились вот с этим? – Она подняла туфельку. – Но оставим шутки. Вы в самом деле хотите жениться на мне?
– Да.
– Ну, Северин, это дело серьезное. Я верю, что вы любите меня, и я тоже люблю вас – и, что еще лучше, мы интересуем друг друга, нам не грозит, следовательно, опасность скоро наскучить друг другу. Но ведь я, вы знаете, легкомысленная женщина – и именно потому-то я отношусь к браку очень серьезно, – и если я беру на себя какие-нибудь обязанности, то я хочу иметь возможность и исполнить их. Но я боюсь… нет… вам будет больно услышать это.
– Будьте искренни со мной, прошу вас! – настаивал я.
– Ну, хорошо, скажу откровенно: я не думаю, чтоб я могла любить мужчину дольше, чем… Она грациозно склонила набок головку и соображала.
– Дольше года?
– Что вы говорите! Дольше месяца, вероятно.
– И меня не дольше?
– Ну, вас… вас, может быть, два.
– Два месяца! – воскликнул я.
– Два месяца – это очень долго.
– Сударыня, это больше, чем антично…
– Вот видите, вы не переносите правды.
Ванда прошлась по комнате, потом вернулась к камину и, прислонившись к нему, опершись рукой о карниз, молча смотрела на меня.
– Что же мне с вами делать? – заговорила она через несколько секунд.
– Что хотите,– покорно ответил я,– что вам доставит удовольствие…
– Как вы непоследовательны! – воскликнула она. – Сначала требуете, чтобы я стала вашей женой, а потом отдаете мне себя, как игрушку.
– Ванда… я люблю вас!
– Так мы снова вернемся к тому, с чего начали. Вы любите меня и хотите, чтобы я была вашей женой,– но я не хочу вступать в новый брак, потому что сомневаюсь в прочности моих и ваших чувств.
– А если я хочу рискнуть на брак с вами?
– Тогда остается еще вопрос: хочу ли я рискнуть на брак с вами? – спокойно проговорила она. – Я отлично могу себе представить, что могла бы отдаться одному на всю жизнь; но в таком случае это должен был бы быть настоящий мужчина, который импонировал бы мне, который властно подчинил бы меня силой своей личности – понимаете? А все мужчины – я отлично это знаю! – едва только влюбятся, становятся слабы, покладисты, смешны, отдаются всецело в руки женщины, пресмыкаются перед ней на коленях. Между тем я могла бы долго любить только того, перед кем я ползала бы на коленях. Но вы мне так полюбились, что я… хочу попробовать.
Я бросился к ее ногам.
– Боже мой, вот вы уже и на коленях! – насмешливо сказала она.– Хорошо же вы начинаете!
Когда я поднялся, она продолжала:
– Даю вам год сроку – чтобы покорить меня, чтобы убедить меня, что мы подходим друг другу, что мы можем жить вместе. Если вам удастся, тогда я буду вашей женой – зато такой женой, Северин, которая будет строго и добросовестно исполнять свои обязанности. В течение этого года мы будем жить, как в браке.
Кровь бросилась мне в голову.
Загорелись вдруг и ее глаза.
– Мы поселимся вместе, у нас будут одинаковые привычки – и мы посмотрим, можем ли мы ужиться. Предоставляю вам все права супруга, поклонника, друга. Довольны вы?
– Я должен быть доволен.
– Вы ничего не должны.
– Так я хочу…
– Превосходно. Это слова мужчины. Вот вам моя рука.
* * *
Десять дней, как я не расстаюсь с ней ни на час, мы расходимся только на ночь, я могу непрерывно смотреть в ее глаза, держать ее руки, слушать ее речи, всюду сопровождать ее.
Моя любовь представляется мне глубокой, бездонной пропастью, в которую я погружаюсь все больше и больше, из которой меня уже никто не может спасти.
Сегодня днем мы улеглись на лужайке у подножия статуи Венеры. Я рвал цветы и бросал ей на колени, а она плела из них венки, которыми мы убирали нашу богиню.
Вдруг Ванда посмотрела на меня таким странным, отуманенным взглядом, что все существо мое вспыхнуло пламенем страсти. Потеряв самообладание, я охватил ее руками и прильнул губами к ее губам. Она крепко прижала меня к взволнованно дышавшей груди.
– Вы не сердитесь? – спросил я.
– Я никогда не сержусь за то, что естественно. Я боюсь только, что вы страдаете.
– О, страшно страдаю…
– Бедный друг… – проговорила она, проведя рукой по моему лбу и освобождая его от спутавшихся на нем волос. – Но я надеюсь, – не по моей вине?
– Нет… но все же моя любовь к вам превратилась в какое-то безумие. Мысль о том, что я могу вас потерять – и, быть может, действительно потеряю,– мучает меня день и ночь.
– Но вы ведь еще и не обладаете мной,– сказала Ванда и снова взглянула на меня тем трепетным, влажным, жадно–горячим взглядом, которым только что зажгла во мне кровь.
Быстро поднявшись затем, она положила своими маленькими прозрачными руками венок из синих анемонов на белую кудрявую голову Венеры. Не владея собой, я обвил ее тело рукой.
– Я не могу больше жить без тебя, моя красавица… Поверь же мне – на этот единственный раз поверь – это не фраза, не фантазия! Всеми силами души я глубоко чувствую, как связана моя жизнь с твоею. Если ты от меня уйдешь, я зачахну, я погибну!..
– Да ведь этого не случится, глупый! Ведь я люблю тебя… глупый!..
– Но ты соглашаешься быть моей условно, – а я весь твой, весь и безусловно!..
– Это нехорошо, Северин! – воскликнула она почти испуганно. – Разве вы еще не узнали меня? Совсем не хотите понять меня? Я добра, пока со мной обращаются серьезно и благоразумно, но когда мне отдаются слишком беззаветно, во мне пробуждается злое высокомерие…
– Пусть!.. Будь высокомерна, будь деспотична,– воскликнул я в экстазе, не помня себя, – только будь моей, совсем, навеки!
Я бросился к ее ногам и обнял ее колени.
– Это нехорошо кончится, друг мой! – серьезно сказала она, не пошевельнувшись.
– О, пусть этому никогда не будет конца,– возбужденно, страстно воскликнул я,– пусть одна смерть нас разлучит! Если ты не можешь быть моей, совсем моей и на всю жизнь, – позволяй мне быть твоим рабом, служить тебе, все сносить от тебя,– только не отталкивай меня!
– Возьмите же себя в руки, – сказала она, склоняясь ко мне и целуя меня в лоб. – Я всей душой полюбила вас, но это плохой путь, чтобы покорить меня, удержать меня.
– Я сделаю все, все, все, что вы хотите,– только бы не потерять вас! Только не потерять вас – этой мысли я не в силах перенести.
– Да встаньте же.
Я повиновался.
– Вы, право, странный человек. И вы хотите обладать мной, чего бы это вам ни стоило?
– Да, чего бы это мне ни стоило!
– Но какую же цену будет иметь для вас обладание мной, если бы, положим… – она на секунду задумалась и в глазах ее мелькнуло что-то недоброе, жуткое… – если бы я разлюбила вас, если бы я принадлежала другому?
Все тело мое пронизала дрожь. Я поднял глаза на нее – она стояла предо мной сильная, самоуверенная, и глаза ее светились холодным блеском.
– Вот видите,– продолжала она,– вы пугаетесь одной мысли об этом!
И лицо ее вдруг озарилось приветливой улыбкой.
– Да, меня охватывает ужас, когда я представляю себе, что женщина, которую я люблю, которая отвечала мне взаимной любовью, может без всякой жалости ко мне отдаться другому. Но ведь мне не остается выбора! Что ж, если я эту женщину люблю, безумно люблю! Гордо отвернуться от нее – и в горделивом сознании своей силы погибнуть, пустить себе пулю в лоб?
Я ношу в душе два идеала женщин. Если мне не удается найти свой благородный, ясный, как солнце, идеал женщины – жены верной и доброй, готовой делить со мной все, что мне судила судьба,– я не хочу ничего половинчатого и бесцветного! – тогда я предпочитаю отдаться женщине, лишенной добродетели, верности, жалости. Такая женщина в эгоистической величавости своей отвечает моему второму идеалу. Если мне не дано изведать счастье любви во всей его полноте, то я хочу испить до дна ее страдания, ее муки – тогда я хочу, чтобы женщина, которую я люблю, меня оскорбляла, мне изменяла… и, чем более жестоко, тем лучше. И это – наслаждение!
– В уме ли вы! – воскликнула Ванда.
– Я так люблю вас – всей душой, всеми помыслами! – что только вблизи вас я и могу жить, если жить я должен. Только одним с вами воздухом я и могу дышать. Выбирайте же для меня какой хотите идеал. Сделайте из меня, что хотите – своего мужа или своего раба.
– Хорошо же! – сказала Ванда, нахмуривая свои тонкие, но энергично очерченные брови. – Иметь всецело в своей власти человека, который меня интересует, который меня любит, – я представляю себе, что это должно быть весело; в развлечениях у меня, по крайней мере, недостатка не будет. Вы были так неосторожны, что предоставили выбор мне. Так вот, я выбираю: я хочу, чтоб вы были моим рабом, я сделаю из вас игрушку для себя!
– О, сделайте! – воскликнул я со смешанным чувством ужаса и восторга. – Если брак может быть основан только на полном равенстве и согласии, зато противоположности порождают самые сильные страсти. Мы с вами – противоположности, настроенные почти враждебно друг против друга. Отсюда та сильная любовь моя к вам, которая представляет частью ненависть, частью – страх.
Но при таких отношениях одна из сторон должна быть молотом, другая – наковальней. Я хочу быть наковальней. Я не мог бы быть счастлив, если бы должен был смотреть на ту, которую люблю, сверху вниз. Я хочу любить женщину, которую я мог бы боготворить,– а это возможно только в таком случае, если она будет жестока ко мне.
– Что вы, Северин! – воскликнула Ванда почти гневно. – Разве вы считаете меня способной поступать дурно с человеком, который любит меня так, как любите вы,– которого я сама люблю?
– Почему же нет, если я оттого буду только сильнее боготворить вас? Истинно любить можно только то, что выше нас,– женщину, которая подчинит нас себе властью красоты, темперамента, ума, силы воли,– которая будет нашим деспотом.
– Вас, значит, привлекает то, что других отталкивает?
– Да, это так. В этом именно моя странность.
– Ну, в конце концов, во всех наших страстях нет ничего исключительного и странного: кому же, в самом деле, не нравятся красивые меха? И кто же не знает и не чувствует, как близко родственны друг другу сладострастие и жестокость?
– Но во мне все это развито в высшей степени.
– Это доказывает, что над вами разум имеет мало власти и что у вас мягкая, податливая, чувственная натура.
– Разве и мученики были натуры мягкие и чувственные?
– Мученики?
– Наоборот, это были натуры сверхчувственные – метафизики, находившие наслаждение в страдании, искавшие самых страшных мучений, даже смерти,– так, как другие ищут радости. К таким сверхчувственным натурам принадлежу и я, сударыня.
– Берегитесь же! Как бы вам не сделаться при этом и мучеником любви, мучеником женщины…
* * *
Мы сидим на маленьком балконе Ванды прохладной, душистой летней ночью, и над нами стелется двойная кровля. Поближе – зеленый потолок из вьющихся растений, и в вышине – усеянный бесчисленным множеством звезд небосвод. Из парка доносится тихое, жалобное, влюбленное, призывное мяуканье кошки, а я сижу на скамейке у ног моей богини и рассказываю ей о своем детстве.
– И тогда уже у вас проявлялись эти странности? – спросила Ванда.
– О, да. Я не помню времени, когда у меня их не было. Еще в колыбели, как мне рассказывала впоследствии моя мать, я проявлял «сверхчувственность»: я не выносил здоровую грудь кормилицы и меня вынуждены были вскормить козьим молоком. Маленьким мальчиком я обнаруживал загадочную робость перед женщинами, в которой таилось, в сущности, ненормальное влечение к ним.
Серые своды и полутьма церкви тревожно настраивали меня, а вид блестящих алтарей и образов святых внушали мне настоящий страх. Зато я устремлялся тайком, как к запретной радости, к гипсовой статуе Венеры, стоявшей в небольшой библиотечной комнате моего отца, становился перед ней на колени и возносил к ней молитвы, которым меня научили, – «Отче наш», «Богородицу» и «Верую».
Однажды я ночью сошел с кроватки, чтобы отправиться к ней. Луна светила мне и освещала богиню бледно-голубым холодным светом. Я распростерся перед ней и целовал ее холодные ноги, как, мне случалось видеть, наши крестьяне целовали стопы мертвого Спасителя.
Непобедимая страсть овладела мною.
Я взобрался повыше, обнял прекрасное холодное тело и поцеловал холодные губы. Вдруг меня охватил невыразимый ужас, и я убежал. Всю ночь мне снилось потом, что богиня стоит против моей постели и грозит мне поднятой рукой.
Меня рано начали учить; таким образом, я скоро поступил в гимназию и там со страстью воспринимал все, что мог мне преподать античный мир. Очень скоро я освоился с богами Греции лучше, чем с религией Христа; вместе с Парисом я отдавал Венере роковое яблоко, видел горящую Трою и следовал за Одиссеем в его странствиях. Античные образы всякой красоты глубоко запечатлевались в моей душе, оттого в том возрасте, когда все мальчики бывают грубы и грязны, я питал непреодолимое отвращение ко всему низменному, пошлому, некрасивому.
Но всего более низменными и некрасивыми казались мне, подрастающему юноше, любовные отношения к женщине – такие, какими они мне представились на первых порах, в самом простейшем своем проявлении. Я избегал всякого соприкосновения с прекрасным полом – словом, я был сверхчувствен до сумасшествия.
К моей матери поступила – мне было тогда лет четырнадцать приблизительно – новая горничная, прелестное существо, молодая, хорошенькая и роскошно сложенная. Однажды утром, когда я сидел за своим Тацитом, увлекаясь добродетелями древних германцев, девочка подметала мою комнату. Вдруг она остановилась, нагнулась ко мне, не выпуская щетки из рук, и пара полных, свежих, восхитительных губ прижались к моим. Поцелуй влюбленной маленькой кошки обжег меня всего, но я поднял свою «Германию», как щит против соблазнительницы, и, возмущенный, вышел из комнаты.
Ванда громко расхохоталась.
– Вы не на шутку всегда ищете ровню! Продолжайте, продолжайте!
– Никогда я не забуду еще одну сцену, относящуюся к тому же времени, – заговорил я снова.
К моим родителям приходила часто в гости графиня Соболь, приходившаяся мне какой-то троюродной теткой, женщина величавая, красивая и с пленительной улыбкой, но ненавистная мне, так как она имела в семье репутацию Мессалины. И я держался с ней до последней степени неуклюже, невежливо и злобно.
Однажды мои родители уехали на время из города. Тетка решила воспользоваться их отсутствием, чтобы задать мне примерное наказание. Неожиданно явилась она в комнату в своей подбитой мехом кацавейке, в сопровождении кухарки, судомойки и маленькой кошки, которой я пренебрег.
Без всяких околичностей они меня схватили и, несмотря на мое отчаянное сопротивление, связали по рукам и ногам; затем тетка со злобной улыбкой засучила рукава и принялась хлестать меня толстой розгой, но так усердно, что кровь брызнула, и я в конце концов, несмотря на весь свой геройский дух, закричал, заплакал и начал просить пощады.
Тогда она велела развязать меня, но, прежде чем совсем оставила в покое, заставила меня на коленях поблагодарить за наказание и поцеловать ее руку.
Представьте себе, однако, этого сверхчувственного глупца! Под розгой этой роскошной красавицы, показавшейся мне в ее меховой душегрейке разгневанной царицей, во мне впервые проснулось мужское чувство к женщине, и тетка начала казаться мне с той поры обворожительнейшей женщиной во всем Божьем мире.
По-видимому, вся моя катоновская суровость и вся робость перед женщинами были не чем иным, как утонченнейшим чувством красоты. С этой поры чувственность возросла в моей фантазии до степени культа своего рода, и я поклялся в душе не расточать ее священных переживаний на обыкновенные существа, а сохранить их для идеальной женщины – если возможно, для самой богини любви.
Я еще был очень молод, когда поступил в университет и поселился в столице, где жила тогда моя тетка. Студенческая комната моя была в то время похожа на комнату доктора Фауста. В ней царил тот же хаотический беспорядок, она вся была загромождена высокими шкафами, битком набитыми книгами, которые я накупил по смехотворно дешевым ценам у еврея-антиквария в Лемберге, глобусами, атласами, картами неба, скелетами животных, масками и бюстами великих людей. Всякую минуту из-за небольшой зеленой печки мог явиться Мефистофель в образе странствующего схоласта.
Изучал я что попало – без разбора, без всякой системы, – химию, алхимию, историю, астрономию, философию, юридические науки, анатомию, литературу; читал Гомера, Вергилия, Оссиана, Шиллера, Гете, Шекспира, Сервантеса, Вольтера, Мольера, и Коран, и Космос, и мемуары Казаковы, и с каждым днем возрастала сумятица в моей душе, и все фантастичнее и абстрактнее становились мои чувства.
И в голове моей неизменно жил идеальный образ красивой женщины, время от времени оживавшей перед моими глазами, среди кожаных переплетов книг и масок, словно видение, на ложе из роз, окруженной крохотными амурами, – то в олимпийском туалете со строгим белым лицом гипсовой Венеры моей, то с пышной массой каштановых кос, со смеющимися голубыми глазами и в красной бархатной, отделанной горностаем кацавейке – в образе моей красивой тетки.
Однажды утром, когда предо мною снова встало из золотого тумана моей фантазии это чарующее видение, я пошел к графине Соболь. Она приняла меня очень любезно и при встрече одарила меня поцелуем, от которого я голову потерял.
В это время ей должно было быть уже лет под сорок, но, как и большинство таких неувядающих прожигательниц жизни, она была все еще соблазнительна и по-прежнему носила отделанную мехом кацавейку, только теперь она была из зеленого бархата и отделана темно-бурой куницей. Но от прежней строгости, которая так восхищала меня тогда, не осталось и следа.
Наоборот, она была так мало жестока ко мне, что без долгих колебаний разрешила мне сделаться ее поклонником.
Она очень скоро угадала мою глупость и невинность метафизика, и ей было приятно делать меня счастливым, видеть меня счастливым. А счастлив я был, действительно, как юный бог!
Каким высоким наслаждением было для меня стоя перед ней на коленях и иметь право целовать ее руки, руки, которыми она тогда наказывала меня! О, что за дивные руки это были! Прекрасной формы, нежные, полные, белые и с восхитительными ямочками! В сущности, я был влюблен только в эти руки. Я затевал с ними нескончаемые игры, погружал их в темный волос меха, и высвобождал, и снова погружал, держал их перед огнем – наглядеться на них досыта не мог!
Ванда невольно взглянула на свои руки, я это заметил и не мог не улыбнуться.
– Что элемент сверхчувственности всегда преобладал в моей душе, вы можете видеть из того, что, будучи влюблен в свою тетку, я был влюблен, в сущности, в жестокое наказание розгами, которому она подвергла меня, а во время увлечения одной молодой актрисой, за которой я ухаживал года два спустя, – был влюблен только в ее роли. Позже я увлекался еще одной очень уважаемой женщиной, разыгрывавшей неприступную добродетель и в заключение изменившей мне для одного богатого еврея.
Вот оттого-то я и ненавижу эту разновидность поэтичных, сентиментальных добродетелей, что меня обманула, продала женщина, лицемерно рисовавшаяся самыми строгими принципами, самыми идеальными чувствованиями. Покажите мне женщину, достаточно искреннюю и честную, чтобы сказать мне: «Я – Помпадур, я – Лукреция Борджиа», – и я буду молиться на нее!
Ванда встала и открыла окно.
– У вас оригинальная манера – разгорячать фантазию, взвинчивать нервы, ускорять биение пульса. Вы окружаете порок ореолом, если только вы искренни. Ваш идеал – смелая, гениальная куртизанка. О, вы из тех мужчин, которые способны бесповоротно погубить женщину!
* * *
Среди ночи кто-то постучал ко мне в окно; я встал, открыл его и испуганно отшатнулся. За окном стояла Венера в мехах – точь-в-точь такая, какой она явилась ко мне в первый раз.
– Вы взволновали меня вашими рассказами – я ворочалась с боку на бок в постели, не могу уснуть. Приходите-ка, поболтаем.
– Сию минуту.
Когда я вошел, Ванда сидела на корточках перед камином, стараясь растопить его.
– Осень уже чувствуется,– заговорила она, – ночи уже порядочно холодные. Боюсь, что вам это будет неприятно, но я не могу сбросить своего мехового плаща, пока в комнате не станет тепло.
– Неприятно… плутовка!.. Вы ведь знаете… – я обнял ее и поцеловал.
(продовження в файлі)>
2008.09.12 | igorg
Вибачте, але з усією повагою це форум Історія
і яким боком це до нього тулиться я зрозуміти не в змозі. Прийміть, будьте ласкаві на відповідний форум. Може на філософію чи в культуру.Я вдячний за гарні матеріали які Ви ставите. Але цей є досить дивним, тому прохання відповідальніше ставитися до матеріалів які ставите. Краще менше проте краще
2008.09.13 | stryjko_bojko
Ігорку, це також історія. Історія культури, мистецтва,
літератури.2008.09.17 | igorg
Ну певним чином Поденки це також частина історії
але все ж зважте аби не тягти за вуха2008.09.19 | stryjko_bojko
Re: Ну певним чином Поденки це також частина історії